Дон Хуан, наверное, назвал бы мир мыслеформ результатом общечеловеческого «делания». Этим словом его традиция окрестила превращение описания как мыслимого факта в факт воспринимаемый. Когда мы воспринимаем некую совокупность сигналов и осознаем ее, скажем, как «стул», — мы занимаемся деланием. Основано оно на привычке, и в этом смысле ведет себя точно таким же образом.
"Дон Хуан говорил, что любая привычка является «деланием», и что для функционирования деланию необходимы все его составные части. Если некоторые части отсутствуют, делание расстраивается. Под «деланием» он подразумевал любую связную и осмысленную последовательность действий. Другими словами, привычка нуждается во всех своих составных частях, чтобы быть живой деятельностью. " (V, 510)
Запомним это важное замечание в дальнейшем можно будет проследить, каким образом и какие именно составные части «делания» устранял дон Хуан у своих учеников, чтобы добиться освобождения восприятия. Сейчас же важно отметить, что «делание», являясь самой прочной, самой неотъемлемой и въевшейся в нас привычкой, гарантирует, в первую очередь, устойчивость картины мира.
Действительность существует в движении. Текучесть и изменчивость — вот главные характеристики Реальности, дающей нам материал для восприятия. Ничто не остается неизменным, даже на миг. Буддисты, наверное, раньше других возвели изменчивость бытия в онтологическую категорию. Следствия, которые они вывели из этого открытия, привели к целой космологической теории. Кшаника-вада, или учение о мгновенности, говорит о том, что мир рождается и погибает каждую кшану (мгновение, или квант времени). Мы наблюдаем движение таким же образом, как смотрим кино. Кинокадр заключает в себя все мироздание и длится ровно одну кшану, после чего безвозвратно гаснет, уходит в небытие, чтобы уступить место следующему миру (или следующему кадру). То же касается и воспринимающего Я: оно рождается и гибнет, на его место приходит другое Я, в чем-то отличное от прежнего, за ним еще одно, и так далее и тому подобное. Мы можем оставить в стороне метафизические конструкции буддистских мыслителей, но всепроникающая сила, каждую секунду несущая изменения во всякую точку пространства, неустранима. В конечном итоге все, воспринимаемое человеком, должно вызывать постоянное смятение, так как в реальности ни один объект не остается тем же самым, а значит, не может узнаваться. Однако мы прекрасно избегаем этого затруднения, даже не задумываясь о его существовании. Разумеется, и здесь огромную работу совершает «делание». Из исследований в области психологии восприятия известно, что для узнавания образа перцептивный аппарат не нуждается в исчерпывающей сенсорной информации о предлагаемом объекте. Человек успешно «достраивает» образ, исходя из некоторого числа характерных признаков; более того, исчерпывающий сигнал, видимо, вообще противоречит обычному стереотипу нашего восприятия (Вспомните, какое количество условных форм, условных сигналов окружает нас и постоянно требует энергии для перцептивной интерпретации! Человеческая деятельность со всех сферах продуцирует условности для вызывания искусственных переживаний. Например, область визуальных восприятий так интенсивно загружается условным материалом, что его производство превратилось в отрасль индустрии развлечений. Фотография, а за ней — кино, и, наконец, телевидение — вот ступени распространяющейся искусственности визуального сигнала. Все более изощренное «делание» развивает в себе человек, научившийся находить смысл в мелькании света на куске белого полотна или в скольжении электронного луча по слою люминофора.) Во всяком случае, когда мы искусственно достигаем максимальной детализации восприятия объекта, узнавание, как это ни странно, заметно затрудняется. Возможно, это качество как раз и связано с постоянной текучестью внешнего мира — восприятие изначально учитывает высокую степень неопределенности и не готово к реальной стабильности воспринимаемого, хотя тональ непрерывно демонстрирует человеку иллюзорную версию этой стабильности.
"Сегодня я должен… помочь тебе лучше осознать тот факт, что все мы — светящиеся существа, что мы не объекты, а чистое осознание, не имеющее ни плотности, ни границ. Представление о плотном теле лишь облегчает наше путешествие на земле, это описание, созданное нами для удобства, но не более. Однако наш разум забывает об этом, и мы сами себя заключаем в заколдованный круг, из которого редко вырываемся в течение жизни." (IV, 100–101)
Потоки энергии, не знающие покоя, несомые ветром времени в головокружительную бездну пространства, претерпевающие невиданные метаморфозы в бесконечном разнообразии, пересекая друг друга, сливаясь и разделяясь между собой, — они каменеют в сознании человека и делаются вещью, объектом, инертной массой материи. Мы словно бы гонимся за солнечным бликом, за свободно ускользающей лучистостью, цепляемся взором за невидимый ветер и заставляем весь подвижный, бушующий космос осесть, уплотниться, обрести зримые и устойчивые контуры, замереть в однообразном рельефе. Работа проделана, делание осуществлено. И вот перед нами мир, которым можно манипулировать на свой лад, — мир, в котором мало что происходит, где почти все события предсказуемы, а явления жизни катятся по рельсам согласно расписанию, как поезда. Мы жалуемся на скуку, на однообразие, совершенно не понимая, что сами сотворили плоский и угрюмый пейзаж с его безнадежной недвижностью, сами отказались от неуловимых стихий, от опасной неустойчивости вечного урагана бытия, в угоду рациональности и запланированному потреблению. В этом волшебстве есть что-то печальное, но ведь чудеса не всегда служат для развлечения. Мы — угрюмые маги, и, возможно, как раз поэтому тяготимся жизнью, скучаем и тоскуем. Животные не слишком страдают от скуки, а если бывают печальны, то уж во всяком случае не от однообразия бытия. Их мир более текуч, их внимание в значительно меньшей степени способно отсекать постоянные и всепроникающие изменения. Да что там животные! Мы сами почти не скучали в первые годы своей жизни, и не только потому, что все нам было в новинку, все казалось любопытным и занимательным. Хуже работало наше «делание», меньше устойчивых категорий накладывали мы на мир, а значит, больше оставалось подвижного, переменчивого, нового. Повзрослев, люди изгнали удивительное из своей жизни, так как возжелали включить в делание весь мир без остатка.
Можно сказать, что эта затея практически удалась, хотя «делание», как и любой психический процесс, не может быть совершенным и абсолютным. Человек мастерски овладел особой эквилибристикой духа, чтобы нести довольно хрупкое равновесие психики, не теряя его. Тем не менее, экстремальные условия могут вызывать нарушения в протекании «делания» и даже на время совсем отключать его. Энергетическое истощение, вызванное болезнью, переутомлением, бессонницей, различными психическими агентами или ядами, достигнув некоего порога, останавливают «делание», и тогда безликий образ нагуаля топит восприятие в своем безмолвии. Потом, когда процесс возобновляется, мы уже почти ничего не помним — сознание тоналя вытесняет любые переживания, не получившие своевременной интерпретации. Только туманное чувство, относимое нами скорее к телу, чем к душе, неопределенным призраком бродит в самых потаенных уголках психики и тревожит своим присутствием невнятные сновидения. "Величайшее искусство тоналя — это подавление любых проявлений нагуаля таким образом, что даже если его присутствие будет самой очевидной вещью в мире, оно останется незамеченным." (IV, 134) Остановки «делания» случаются не только в «помраченных» состояниях сознания, но и в результате перестройки энергетических процессов, изменения перцептивных или поведенческих стереотипов. Особенно часто они сопровождают сознательные эксперименты по самоизменению, которыми занимаются мистики или маги. Кастанеда, например, рассказывал об этом дону Хуану. "Я объяснил, что подобное со мной бывало и раньше — какие-то странные провалы, перерывы в потоке сознания. Обычно они начинались с ощущения толчка в теле, после чего я чувствовал себя как бы парящим.
