Что мы можем противопоставить этому угрюмому кошмару антиутопии? То, о чем пишет Льюис, — это апофеоз эгоизма, апофеоз "описания мира", т. е. прямая оппозиция видению, несовместимому с экспансией эгоистического сознания и опредмеченного мира — области личных манипуляций безнравственного человека-хищника. И только философы по-прежнему желают невыразимого. Быть может, для таких, как они, и открывается видение дона Хуана:

"Он мог бы достичь желаемого, когда однажды не через дискурсивные средства разума, а при помощи интимного и простого опыта, в котором, кажется, все сказано и соучастие дано не иначе, как только в единстве с отстраненностью, ощутит, что существа при всей их красоте в большей мере отличаются от бесконечного Бытия, нежели похожи на него, и узнает, как велика заброшенность тех, кто, для того, что рассмотреть сотворение, должны были подняться на ледник пустоты и увидеть всюду лишь пустоту. Тогда он узнает, что среди людей нет ничего более униженного, чем любимая им истина. Он почувствует, что возможность ее постигнуть всегда упускается… Он поймет, что ценности интеллигибельности бытия — это величие существования и этот вкус существующего, который он так хотел постигнуть! — противостоят ему лишь в бесконечном безразличии и никогда не испытывали желания стать его достоянием. Это он, следуя закону человеческого интеллекта и нацеливая его на извлечение смысла, желает постигнуть их, проникая на мгновение через покров. И следовательно, изначально он был разочарован, ибо мы неминуемо подвергаемся разочарованию, когда желаем постигнуть то, что не хочет открыться нам. Если холмы были обманчивыми, это не означает, что они ему лгали. Однажды они раскроются ему, все станет доступным человеческому интеллекту, но только тогда, когда Существование, имеющее основание только в самом себе, раскроется в видении." (Ж. Маритен. Краткий очерк о существовании и существующем. — Курсив мой — А. К.)

Последние десятилетия мы уделяем особое внимание культуре ориентальной. Это своего рода комплекс вины, развившийся у народов-покорителей. Все началось с изумления Гумбольдта, нашедшего в Индии один из древнейших языков человечества, с восхищения Шопенгауэра, которому философские воззрения буддистов как-то сразу пришлись по вкусу. Немало мифов принесли с собой британские колонизаторы — тут и о сверхъестественных способностях факиров, о чудесах йоги, о мудрых махатмах, хранящих изначальное знание древнейшей цивилизации. Заволновались будущие теософы, загрезили о тайнах Востока путешественники, забредили писатели и художники — в Европе конца XIX века все бурлило и готовилось встречать откровение.

Комплекс вины, правда, зародился по-настоящему вместе с явлением на благодатной земле Америки Вивекананды Свами — с его великой миссией от самого Рамакришны нести "свет Востока" на гибнущий и заблудший Запад. За ним воспоследовали другие вестники, и вскоре Старый и Новый Свет преклонились перед мудрейшими — словно ожил и вышел из глубины веков культ предков, словно притча о блудном сыне получила, наконец, масштабное культурологическое воплощение. Индо-буддистское могущественное знание (а за ним — знание Китая, Тибета, Японии), подняв на свое знамя великих и древних, взяло философский (больше — мировоззренческий, метафизический, экзистенциальный) реванш над европейским прагматизмом, а если говорить с точки зрения творца — над мастером, делающим вещи вне себя, над техником, над инженером и архитектором европейского жилища.

И по сей день высшую мудрость бытия все еще ожидают с гималайских хребтов, из тибетских монастырей, из уединенных ашрамов восточных созерцателей. И в этом, быть может, причина той осторожности, с которой многие мистические искатели принимают книги Кастанеды.

Дело в том, что американским индейцам изначально не повезло в смысле антропологической популярности. Ко времени прихода испанцев древнейшие центры их цивилизации по большей части уже представляли собой руины, тайна их письменности была утрачена, а последовательное истребление уцелевших представителей мощного, но обессилевшего этноса свело к нулю даже то немногое, что мы могли бы узнать о них.

Дон Хуан называет себя «толтеком» — но что говорит нам это позабытое слово? «Неуместная» интеллигентность полунищего индейца просто наталкивает на мысль о фальсификации, о вымышленности образа. Откуда он взялся вдруг среди скудных мексиканских пустынь, где, кроме нищих бродяг и «странных» (мы теперь избегаем слова «примитивный», чтобы не обижать аборигенов) скульптур, не встретишь ничего, достойного названия «цивилизация»? Доисторическое сельское хозяйство в деревнях, повальная безграмотность, пьянство, дикие суеверия, безобразные ритуалы, пародирующие (на взгляд европейца, довольно бездарно) строгие католические церемонии, однообразные и глуповатые песни про девушек и цветы, разрозненные полусказки-полупредания, которым не верят даже те старики, что по привычке их рассказывают молодым односельчанам. Агония культуры, утрата самобытности, жалкое эпигонство с мечтою хоть в чем-то походить на "старших братьев" из США.

И вот, среди всего этого хлама, мы вдруг завели речь о высоком, древнем, могущественном знании, способном, быть может, переменить человека так, как не переменили его ни Библия, ни Эйнштейн, ни трансцендентальная медитация. "Вы нашли бриллиант в навозной куче?" — посмеиваются высоколобые созидатели НТР, а восточные гуру недоуменно пожимают плечами.

Возможно. Как бы то ни было, народ дона Хуана — по сей день неразгаданная тайна, и судить об интеллигентности их культуры было бы, по меньшей мере, самонадеянно.

Антропологи знают о мексиканских народах немного, но даже в этих крупицах есть кое-что, заслуживающее размышления.

Во-первых, народы, считающие себя потомками «толтеков» (ацтеки, тацкоканцы, чолултеки, тлакскалтеки и др.), еще в начале XVI века были объединены узами хорошо развитого языка — нагуатл. «Толтеки» в представлении этих народов превратились в сообщество совершенных людей — мастеров всех искусств и наук. Сами слова «мастерство», "наивысшее достижение" в языке нагуатл стало звучать как толтекайотл ("толтектность"). Куда ушли толтеки и какова их историческая судьба — тайна, которая современной науке неведома. Но уцелевшие народы связывают с толтеками все собственные достижения — как в архитектуре, математике, астрономии, так и в религии, метафизике и философии. Эту этническую общность, считающую себя наследником толтеков, связанную единым и древним языком, сходством культурных традиций, а ныне рассеянную по обширным землям Северной Мексики, антропологи называют народами нагуа.

Никто из ученых не сомневается, что у народов нагуа существовала изумительная архитектура, искусство скульптуры, точная наука о времени, сложная религия и организованная торговля. Во многих отношениях их цивилизация ничем не уступала древнеегипетской, индийской или вавилонской. К сожалению, древних источников почти не сохранилось. Уже после конкисты первые монахи-исследователи обращались к тламатиниме (ученым, хранителям традиционных знания нагуа) с вопросом: "Когда вы обратились к богам и стали считать их богами?" Ответ всегда звучал так: "Это было очень давно". То, что тламатиниме имели в виду времена толтеков, доказывает их утверждение, будто истинные боги — в Туле, Гуапалкалко, Хучатлапане, Теотигуакане (древние города толтеков).