Каир оглушил нас после вечной тишины пустыни перезвоном трамваев, гудками машин, выкриками разносчиков. Из репродукторов гремели зычные голоса муэдзинов, призывая правоверных к очередной молитве, — и я снова подивился, как поразительно соседствует в этой стране новизна с самой древней, далекой стариной.

— Здравствуйте, дорогой коллега! — вдруг ктото окликнул меня по-французски на одной из улиц. — Как я рад снова вас видеть!

Я оглянулся и увидел профессора Меро, приветливо махавшего мне из-под полосатого навеса уличной кофейни.

Я подошел, поздоровался и присел за столик рядом с ним.

— Вы тоже собираетесь домой, профессор?

— О нет, я остаюсь. Я загорелся одной идеей… Надеюсь, вы не будете возражать? Ведь это честное научное соревнование.

— Не понимаю, о чем вы говорите?

— Помните, тогда, во время той романтической беседы у фонаря на песке посреди ночной пустыни, вы упоминали про гробницу Хирена? Я посетил его таинственную пирамиду и заболел, форменным образом заболел, дорогой мой! Это так таинственно, в этом столько прелести, мистического очарования…

— Короче говоря, вы решили искать гробницу Хирена? — пожалуй, не слишком вежливо перебил его я.

— Да. Вот именно. Сейчас я добываю тут необходимые разрешения, вы не поверите, как это стало сложно за последние годы! Но скажите мне откровенно: вы не возражаете, чтобы я работал, так сказать, по соседству с вами?

— Ну что вы, как я могу возражать! Буду только рад. Разве гробница Хирена или его пирамида — моя вотчина? — ответил я, хотя с досадой подумал: «Ну вот, еще один соперник на мою голову!..»

— Это благородно, весьма благородно, — с чувством сказал француз, крепко пожимая мне руку. — Хотя с вами соперничать трудно. Сколько молодых, талантливых специалистов у вас в экспедиции, какое совершенное оборудование! Только ваша страна может позволить себе такой размах для научных исследований. А у нас? По нескольку раз в день вспоминаешь старую пословицу: «Отсутствие денег — болезнь ни с чем не сравнимая». Придется опять привлекать кого-нибудь побогаче, делить славу хотя бы с теми же аргентинцами.

Тогда я решился задать вопрос, который давно уже мучил меня:

— А с этим Вудстоком вы не собираетесь объединиться?

— О нет, мы с ним поссорились навсегда. Это ужасный человек! Я еще должен извиниться перед вами за его непристойное поведение тогда, в тот вечер.

— Ну что вы, пустяки…

— Он шарлатан и жулик! — выкрикнул профессор на всю улицу, так что на нас начали оборачиваться. — Я его выведу на чистую воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения.

— Часы?

— Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его лекции в Сорбонне. И у него такой сын! Скажите, дорогой, куда мы идем? Куда ведет нас эта хваленая цивилизация? Я принял подарок, но пусть он не рассчитывает, будто купил меня. Вот они. Правда, прелестны?

Он протянул ладонь, на ней лежали уже знакомые мне старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять прочитал старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми буковками по краю циферблата: «Пока вы смотрите на часы, время проходит».

Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я уже летел домой, в Москву.

Москва нас встретила бодрящей свежестью чудесного апрельского вечера. За еще не одетой березовой рощей нежно розовела весенняя, «глухариная» заря.

И как-то сразу берега Нила, по набережным которых я бродил еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы и не видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.

С первых же дней нахлынули новые заботы и новые хлопоты, меняя весь строй мыслей.

Надо было искать помещение для разбора находок, плывущих где-то по Черному морю. Эта проблема облегчалась тем, что мы начинали обработку материалов как раз в то время, когда другие экспедиции обычно выходят в поле.

Предстояло отчитаться перед хозяйственниками в каждой израсходованной копейке и составить смету будущей экспедиции, а это для меня было, пожалуй, самым сложным.

Но постепенно все хозяйственные заботы утряслись, наши коллекции тем временем благополучно прибыли в Москву, и теперь можно было приступить к работе.

По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно смутное представление о нашем труде. Некоторый кажется, будто основная работа археолога — раскопки и только в поле совершаются открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный анализ находок, особенно теперь, когда за последние годы так успешно начали применяться в археологии новейшие достижения техники и многих наук — от ядерной физики до математической логики и теории вероятностей.

Какие только приборы теперь не увидишь в лаборатории современного археолога! Тут и чувствительные магнитометры, и масспектрографы, и рентгеновские аппараты для флуоресцентного анализа, и гейгеровские счетчики для «ловли» радиоактивных частиц и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории, удается с помощью приборов сделать любопытные открытия, даже если находки на первый взгляд и не предвещали никаких сюрпризов и неожиданностей.

Вот и мы теперь занялись детальным исследованием каждого найденного глиняного черепка, надеясь наткнуться на что-нибудь ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее в себе приятную неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не подобная неожиданность. Заинтересовавшись им, начинаешь с волнением потягивать за ниточку, распутывать целый клубок новых загадок и новых открытий.

Но меня, конечно, сейчас больше всего интересовал анализ письменных находок; и, предоставив Павлику с помощниками колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я целые дни проводил в библиотеке и в своем кабинете, обложившись толстенными фолиантами.

Прежде всего необходимо было проверить и обосновать догадку о том, что найденные нами надписи относятся ко времени фараона Хирена, а затем были исправлены при Рамзесе II. Но установить точный «возраст» каменной плиты было трудно. Здесь мне не могли помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым теперь часто с успехом пользуются археологи, — слишком мал был разрыв во времени между правлениями этих двух фараонов, чтобы уловить его с помощью приборов.

К тому же мне ведь необходимо доказать еще, что часть надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал Хирен и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток личности самого фараона, — разве не подметил еще Бюффон: «Стиль — это человек»?

Но как это установить спустя тридцать три века?

Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими Хирену? Пожалуй, только надпись в погребальном покое пирамиды. Может быть, еще ту, где он назван великим строителем, — не исключено, что Хирен сочинял ее сам.

Горы книг вокруг меня все росли. Выражение «Сын мой, мститель мой…» нигде, похоже, больше не встречалось. Лишь в одном тексте мне попалось довольно схожее: «Брат мой, мститель мой…» Но эта надпись относилась совсем к другому времени, к эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.

Наверное, тысячу раз я рассматривал в сильную лупу каждый иероглиф, сравнивая надписи на плите, которую мы нашли, с текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что они сделаны одной рукой; в иероглифе «ф» одинаковый характерный изгиб, и вот этот значок — детерминатив «связывать» очень индивидуален.

Но если это мне только кажется? И как убедить других в сходстве почерков?

Конечно, я перечитал все работы Красовского, отмечая те места, где он рассуждал об оригинальных чертах архитектуры пирамиды, — это могло помочь найти по определенным признакам и настоящую гробницу Хирена, так сказать, по особенности его «строительного стиля».

Заново — в который уже раз! — начал я изучать все документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории словно под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене, ускользнувшие, быть может, от других исследователей.