- Вам тушеные мозги или жареную печень?.. — поочередно обращалась к пассажирам стюардесса, толкая пе­ред собой по проходу авиасалона тележку с обе­денными наборами.

МРРРРРРРРР… как кошки, урчали моторы.

За иллюминатором под облаками плескалась большая лужа, очень похожая на Атлантический океан. А самолет, соответственно, летел над об­лаками, а я, соответственно, сидела в кресле и ровным счетом ничего не понимала.

Что же это такое было?.. Очередной приколь­ный сон?.. Но я ведь не совсем, наверное, ду­ра — сон от яви как-нибудь отличу. А если это был не сон, то почему я тогда не лежу на асфаль­те мокрым пятном, а лечу на самолете? И кстати, куда я лечу?..

— Простите, а куда мы летим? — спросила я стюардессу.

— В Россию, — ответила та.

— А откуда?

— Из Америки.

Та-а-к, значит, все же в Америке я была. А где тогда Григорий Молодцов?.. И — самое главное — как так могло случиться, что я летела с небоскреба, а теперь лечу в самолете? Причем в самолете я оказалась сразу после того, как шмякнулась своим котелком об асфальт. «При-ко-о-льно», — думала я, не зная, что еще поду­мать. Но больше думать мне не пришлось, пото­му что затрезвонил мой мобильник — «Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…» Я почему-то решила, что это звонит Воробей.

Но это был не Воробей.

— Гав! — раздалось в трубке. — Гав!

Я ушам своим не поверила, вернее — своему правому уху, к которому был прижат сотовый. Это было явно Гафкино гавканье, уж что-что, а его «гав-гав» я отличу от тысячи других «гав-га-вов». Но этого просто не могло быть — ведь бед­ный Гафчик лежал на дне Москвы-реки, отрав­ленный тортом и придавленный собранием сочи­нений Л. Толстого.

В трубке между тем настойчиво звучало:

— Гав… гав… — а следом шло легкое рыча­ние: — ррр…

— Гафчик, это ты? — спросила я на всякий случай.

— Гав-ррр… — слышалось в ответ.

Да, без сомнений это Гафчикин «гав» и Гаф-чикино «ррр».

«А может, у меня слуховые галлюцинации?» — пришла на ум неприятная мысль. «А может, не только слуховые, но и зрительные?» — пришла на ум еще более неприятная мысль. Может, я вовсе и не в самолете лечу, а в психушке лежу? Я тут же что есть силы дернула себя за нос, со страхом ожидая, что вот сейчас самолет исчезнет и я ока­жусь в дурдоме. Но… не оказалась. А продолжала свой полет над Атлантикой. В трубке между тем продолжалось гавканье и рычание Гафча. «Как будто бы он хочет мне о чем-то сообщить», — подумалось вдруг мне.

— Гав-ррр… Гав-ррр… Гав-ррр…

А что, может, и вправду это какое-то посла­ние с Того Света? Явился же Гамлету призрак его убитого отца, чтоб сообщить имя убийцы. Может быть, и покойный Гафчик мне звонит, чтоб сообщить, кто его отравил? Возможно та­кое? В принципе возможно… Эх, блин, жаль, что Володька так и не научил Гафча разговаривать по-человечески. Сейчас бы Гафчик рассказал и про отравленный торт, и, может, даже про меркурианский заговор. А вместо этого — только «гав-ррр» да «гав-ррр».

В общем, мне было о чем размышлять всю оставшуюся дорогу. А еще я чуть ли не поминут­но названивала то Воробью в Москву, то папоч­ке в Тимбукту, то мамочке в Катманду. Но они все, как сговорившись, не отвечали. Тоже, кста­ти, странно.

Секунды скакали как кузнечики, минутки ползли как улитки, часы тоже не стояли на месте, и в конце концов я прилетела в свою вшивенькую, паршивенькую, но такую роднющщщщщщую Россию, где в настоящий момент героями наше­го времени являются Ниф-Нифы, Нуф-Нуфы и Наф-Нафы. Ну это так, мимоходом замечу, вер­нее, мимолетом.

Короче, я прилетела.

В небе над аэропортом стояли тучки. Мар­шрутки в аэропорту тоже стояли, желая напол­нить себя до отказа людьми, как хомяк — свои щеки орехами.

Наконец поехали. До метро.

Ну, метро наше вы знаете, это полный от­стой. Блин, ну почему у нас в метро одни лохи и уроды нашего мира? Какие же они все грустно-существующие, все серые, сонные, грязные, жал­кие…

Один сам с собой разговаривает, от другого за версту помойкой несет, третий вообще в рва­ных штанах. Тот урод на меня пялится вот уже минут двадцать, а у самого волосы лет двести не причесывались…

Ой, снова меня не туда занесло. Приношу во­семьдесят килограммов извинений!..

В общем, вначале я подумала: «А не поехать ли мне домой?» Но потом передумала, вспомнив, что за мной охотится карлик Большаков, и ре­шила отправиться в мастерскую Смертолюбовой. Но затем перерешила, опять же, вспомнив, что видела Смертолюбову в компании с Каннибаловым.

Короче, я еще долго думала и передумыва­ла, решала и меняла решения, пока наконец не остановилась у Володькиного дома, не вошла в Володькин подъезд и не поднялась на Володькин этаж.

Дверь мне открыла Володькина мать. Вся в черном. Хотя до этого она все время ходила в бе­лом. А тут в черном. И еще в слезах.

— Что случилось, Екатерина Андреевна? — встревожилась я.

— Проходи, Эммочка, — не отвечая на во­прос, впустила она меня в квартиру.

— А Володя дома?

— Дома, — ответила Володькина мать каким-то странным тоном.

Мы прошли в комнату, но Воробья там и в помине не было.

— А где же он? — озиралась я по сторонам.

— Вот, — указала Володькина мать на похо­ронную урну, стоящую на столе. И у меня прямо сердце заледенело от страшной догадки.

В следующую секунду моя догадка подтверди­лась. Володькина мать высыпала на стол пепел.

— Это все, что осталось от Володюшки, — за­лилась она слезами.

— Ни фига себе, — ужаснулась я.

А Володькина мать стала рассказывать:

— Сел Володечка за компьютер — твою, Эм­мочка, электронную почту проверить, а процес­сор возьми да и взорвись…

— Мою почту проверить? — повторила я оза­даченно.

— Да, он сказал, что ты его попросила об этом.

Я начала лихорадочно вспоминать, просила ли я когда-нибудь Воробья проверять мою «еме-лю». Нет, вроде не просила, да и зачем мне про­сить, если я могу сама в любой момент открыть свой e-mail со своего сотового. Что-то тут было явно не то.

— А когда это случилось? — поинтересовалась я.

— Два дня назад.

Два дня?! А кто ж тогда со мной вчера по мо­бильнику разговаривал?!

Володькина мать продолжала:

— Я не стала урну хоронить. Володечка в за­вещании написал, чтобы ты, Эммочка, развеяла его прах над вашей родной школой.

Я обалдевала по полной программе.

— В завещании?! Он что, завещание оста­вил?!

— Да, оставил.

Еще одна странность. Ну, хорошо, положим, Гафчик оставил завещание, потому что ему было четырнадцать лет по собачьим меркам и восемь­десят по человечьим. Но Володьке-то четырна­дцать было по человечьим меркам, а он пишет завещание. Что-то тут не стыковалось.

— А где это завещание, Екатерина Андреевна?

— Его учительница забрала.

— Какая учительница?

— По астрономии.

— Одуванчикова? -Да.

— А зачем она его забрала? Володькина мать только плечами пожала.

— А вы знаете номер ее телефона? — допыты­валась я.

— Нет, не знаю, да ты и не дозвонилась бы.

— Почему? — насторожилась я.

— А она куда-то исчезла. Директор школы уже и в милицию сообщил о ее исчезновении.

Я сразу же вспомнила Володькин рассказ об исчезновении центра виртуальных развлечений «Меркурий», а теперь, значит, и Одуванчикова исчезла. «Оч-ч-ень странно», — думала я, глядя на бледное лицо Володькиной матери, похожее сейчас на лица живых мертвецов с картин Афи-ногены Смертолюбовой. Вспомнив о Смертолюбовой, я спросила:

— А ваша родственница из Америки вернулась?

— Какая родственница?

— Афиногена Смертолюбова.

— Художница?

- Да.

— А она мне не родственница.

— Как не родственница?

— Так. И никогда ею не была.

Новое дело… У меня прямо голова пошла кругом. Володька взорван. Одуванчикова исчез­ла. Смертолюбова не родственница. Здесь опре­деленно что-то не то. Надо об этом обо всем по­думать. Хорошенько подумать.