— Цветы поливать?

— Нет у нее никаких цветов. Просто за кар­тинами приглядывать… Короче, Мухина, слушай инструкции… — И Воробей выдал мне инструк­ции. Четкие и ясные: — Из мастерской никуда не выходить. Дверь никому не открывать. На телефонные звонки не отвечать. Телик не врубать. В общем, вести себя тише воды, ниже травы. Мне не звонить, я сам тебе позвоню. По обыч­ному телефону. Даю три звонка, кладу трубку, затем опять звоню. Поняла?..

Чего уж тут не понять… Нет, в школу не хо­дить — это, конечно, кайфово! Но ВООБЩЕ на улицу не выходить — это полный отстой.

— И долго мне придется быть тише воды, ни­же травы?

— Смотря по ситуации… В мастерскую отпра­вишься прямо сейчас.

— Как сейчас?! Мне надо домой заскочить, полотенце взять, мыло, зубную щетку.

— Не нужно тебе домой заскакивать. Купишь все по дороге.

— Но я не могу без своей любимой зубной щеточки, — запротестовала я. — Она мне очень дорога.

— Жизнь дороже, Мухина. И вообще, накупи себе побольше всяких супов и каш в пакетах, консервов, сухарей, макарон, чтоб тебе еды как минимум на месяц хватило.

— А пить что я буду целый месяц?

— Воду из-под крана.

— Ни фига себе перспективка.

— А ты как думала. Мы вступаем в бой с кос­мическими пришельцами, тут уж не до земных удовольствий. Когда пойдешь в мастерскую, попетляй, вдруг за тобой уже «хвост». Хотя малове­роятно. Пока что они думают, что ты тортом от­равилась…

Они — это, конечно же, меркуриане.

— Но ты все равно попетляй, — долдонил Во­робей.

— Попетляю, — пообещала я, чтоб он успоко­ился.

— Держи ключ от мастерской, — протянул он мне ключ. — А адрес такой… — Володька взял со стола салфетку и написал на ней адрес. — За­помнила?

— Запомнила.

Воробей чиркнул зажигалкой и сжег салфетку с адресом.

«Ай да Володька! — мысленно восхитилась я. — Настоящий конспиратор!» Не зря он в свое время читал дюдики килограммами и километ­рами.

Короче, я допила свою коку и отправилась в мастерскую Офигены… ой, то есть Афиногены Смертолюбовой.

Да, чуть не забыла… Когда мы расплачивались с официанткой, она как-то странно посмотрела на Володькину тарелку, на которой осталась ле­жать почти нетронутая пицца с грибами (я-то свою сметанку с блинами умяла в два счета, у ме­ня настроение с аппетитом не дружат — настрое­ние может быть плохое, а аппетит хороший).

Так вот, официантка, посмотрев на пиццу, сказала Воробью:

— Доешь, мальчик. Плохая примета. Надо всегда съедать все, что лежит на твоей тарелке.

— А что будет, если не доешь? — поинтересо­вался Воробей.

— Можешь умереть, — мрачновато промолви­ла официантка. — И очень скоро.

Если б мне такое выдали, я бы мигом про­глотила и грибы, и пиццу, и тарелку в придачу. Потому что верю во всякие приметы, особенно в плохие. А самая плохая примета, знаете, какая? Когда в пятницу тринадцатого черная кошка пустым ведром разобьет зеркало.

А Володьке по фигу. Он не верит. Он так официантке и сказал:

— А я не верю в приметы.

— Ну и зря, — ответила официантка, убирая со столика наши тарелки — мою пустую и Во-лодькину полную.

— И правда, Воробей, зря ты не доел, — под­держала я отошедшую официантку. — Вдруг на самом деле есть такая примета?

— Ой, да ну, — скривился он, — суеверия все это.

— А может, и нет. Откуда ты знаешь?

— Вот и посмотрим, кто из нас окажется прав — я или она… — кивнул Володька в сторо­ну удаляющейся официантки.

Увы, как вскоре выяснилось, права оказалась официантка.

От кафе до мастерской Смертолюбовой было рукой подать — лишь дорогу перейти. Но я, чтоб оторваться от предполагаемого «хвоста», отправилась в обход, или, как говорит в таких случаях мой дедушка капитан Кэп, в Крым через Нарым (гляньте на карту, где Крым и где Нарым).

Я быстренько вскочила в троллик, потом пе­рескочила на маршрутку, затем нырнула в мет­ро… Короче, меняя виды транспорта как перчат­ки, я колесила по городу взад-вперед и задом на­перед и даже в пригород на электричке заехала, а после еще петляла на своих двоих по всяким улочкам-переулочкам.

Время тоже, естественно, на месте не стояло.

Бац! — и дня как не бывало.

Когда окончательно стемнело и в Москве за­жглось все, что только могло зажечься, я решила, что наверняка уж оторвалась от «хвоста» (если он, конечно, был). Вернувшись к кафе, я пере­шла дорогу, вошла в смертолюбовский подъезд и на полудохлом лифте поднялась на самый верх­ний этаж, где и располагалась мастерская.

Открыла дверь. Вошла. Закрыла. И — прифигела.

Нет, по сути-то, это была обычная квартирка со всеми удобствами: тубзиком, ванной, кухней и прочими благами цивилизации. Но это по сути. А не по сути — я таких чернушных квартир в жизни никогда не видала. Прикиньте, все здесь было черного цвета: стены, потолок, мебель, шторы на окнах… даже холодильник — и тот был черный, не говоря уж об унитазе и ванне. Но это еще цветочки… Кстати, о цветочках. Хоть Воро­бей и сказал, что цветов у Смертолюбовой нет, один цветок все же имелся. Он рос в черном оршке на черном подоконнике и тоже весь был черный с черными колючками на длинных чер­ных стеблях.

Так вот, о цветочках, вернее, теперь уже о ягодках. Все стены большущей комнаты-мастер­ской — почти что зала — были увешаны карти­нами, названия которых говорили сами за себя: «Утопленница», «Покойница», «Самоубийца»… Кладбищ на картинах тоже хватало, но мое вни­мание привлекло лишь одно, где между крестами и надгробиями плавали рыбки. Картина называ­лась «Подводное кладбище». Но дело даже не в этом. А в том, что на одном из надгробий было крупно написано: «МУХИНА». Хм… С одной стороны, моя фамилия, конечно, довольно рас­пространенная, а с другой… В общем, странно.

И еще одну странность я обнаружила. В шка­фу. Там в ряд висели разные платьица ярких рас­цветок, которые вполне подошли бы молодень­кой женщине, но уж никак не старухе Смерто-любовой. Зачем они ей?..

А еще в мастерской находилась черная закры­тая дверь. Я подергала ручку. Фига! Дверь на замке.

Сунула я свой любопытный нос и в смертолюбовскую аудиотеку, где сплошь были диски и кас­сеты с записью похоронных маршей разных стран и народов. Ну и заодно уж — нарушая Володькину инструкцию не врубать телик — врубила телик, убавив звук до минимума, и просмотрела на ско­рости смертолюбовские видеокассетки.

На всех кассетах было одно и то же. Смерто-любова, вся в черном, давала интервью на фоне всевозможных кладбищ. И говорила она об од­ном и том же. О смерти:

— Смерть — это самое прекрасное, что есть на свете. В смерти есть что-то величественное. Когда я была маленькой, я всегда просила мамочку, чтоб она водила меня гулять на кладбища…

— А вы не боитесь мертвых? — интересовался корреспондент.

— А чего их бояться? — отвечала Смертолю-бова. — Они же мертвые. Бояться надо живых…

Ну и так далее.

Одним словом, отстойная мастерская, отстой­ные картины, отстойное аудио, отстойное видео, и даже воздух здесь был какой-то отстойный, точнее — застойный. Блин! Неужели мне придет­ся тут париться неизвестно сколько?..

Короче, я решила лечь спать, потому что часы уже оттикали и оттакали полночь с копейками. Постель, как вы сами понимаете, была черная — черный пододеяльник, черная простыня и черная подушка. Но не на пол же мне было ложиться, тем более что и пол тоже черный.

И я легла на черную кровать и приготовилась уснуть. Но не тут-то было. Не успела я выклю­чить свет, как на душе у меня заскребла кошка… нет, даже не кошка, а львица своей львиной ла­пой. Мне было грустно и одновременно еще гру­стнее. Прежде всего я грустила, конечно же, о Гафчульке. Причем грустила по-черному. Обыч­но-то моя грустность светло-зелененькая в золотистую крапинку, она так красиво переливается в душе, когда я грущу. А тут был сплошной чер­няк, что не удивительно, ведь кругом черным-черно и сама я лежала на черной простыне под черным одеялом. Но я-то хоть на кровати лежа­ла, а бедный Гафка лежал на дне Москвы-реки. Я подумала, не всплакнуть ли мне по этому по­воду, но носового платка под рукой не оказа­лось, я и передумала.