Имел ли Иосиф Виссарионович основания испытывать недоверие к нашей агентурной разведке за рубежом? Увы, да.

Хотя бы такой факт. Наш резидент в Западной Европе, считавшийся очень надежным, Вальтер Кривицкий переметнулся вдруг в тридцать седьмом году на сторону Троцкого (вероятно, всегда был его тайным поклонником), раскрыл себя, затаился где-то во Франции. Отсюда — сомнения в надежности других агентов, особенно тех, кто не из нашей страны, у кого не было в Союзе близких родственников. Этих, которые без корней, вполне могли перевербовать и использовать в своих целях западные разведки, считал Иосиф Виссарионович.

Надо еще помнить, что Сталина никогда не оставляла мысль: хитрые англосаксы не упустят малейшей возможности столкнуть нас с немцами, ослабить и тех, и других. А оставаться в дураках у Сталина, естественно, не имелось никакого желания.

Иосиф Виссарионович был политическим игроком крупнейшего масштаба, настойчивым и последовательным, способным предусмотреть множество вариантов. Но он все же был несколько патриархальным, слишком искренним если можно применить к политической игре такие слова. У игроков ведь тоже есть свои принципы, пределы коварства, которые не принято нарушать, а Гитлер оказался даже не игроком, а совершенно беспринципным подонком, ходы и поступки которого были непредсказуемы.

Вот хотя бы одно существенное, но не очень известное событие: о нем ни разу не говорили публично ни Черчилль, ни Сталин, хотя, конечно, были детально осведомлены. И правильно поступали — есть такие скользкие, пикантные, что ли, вопросы, которых не должны касаться почтенные руководители великих держав, дабы не скомпрометировать себя, не скатиться до уровня заговорщиков, шахов или там президентов мелких государств. Касаться, повторяю, не должны, на это есть специальные лица, но знать обязаны.

Так вот, в конце сорокового — начале сорок первого года возникла вдруг возможность изменить ту сложнейшую ситуацию, которую создал Гитлер, резко повернуть ход истории. Надежда слабая, призрачная, но отмахнуться от нее, не использовать открывшихся шансов было бы по меньшей мере неразумно. Нам стало известно, что британский военный атташе в Болгарии Александр Росс, с согласия своего лондонского начальства, ведет в Софии тайные переговоры ни больше ни меньше, как о похищении Гитлера. Инициатором этих переговоров явился болгарин Киров, родственник жены генерал-лейтенанта Ганса Бауэра, личного пилота фюрера. Этот пилот, разочаровавшись в идеях национал-социализма, ввергшего мир в пучину войн, принесшего большие беды немецкому народу, наглядевшись, что представляет собой сам Гитлер, решил покончить с войной, с фашизмом, передав фюрера в руки его противников.

Это, согласитесь, не совсем обычное положение мы обсуждали лишь однажды: полуофициально, втроем. Сталин, Андреев и я. Не с Берией, а с Андреем Андреевичем Андреевым, и удивляться тут нечему. Объясню. В начале двадцатых годов работая вместе с Дзержинским, Андрей Андреевич стал пользоваться полнейшим доверием и уважением Феликса Эдмундовича. Причин много. Из крестьян, бывший рабочий, русский — таких тогда в высшем эшелоне власти можно было по пальцам пересчитать. Деловит. Скромен. Молчалив слово клещами не вытянешь.

В ту пору к себе на родину возвращались бывшие военнопленные, сражавшиеся в годы гражданской войны на стороне Советов: поляки, чехи, немцы, австрийцы, словаки, люди других национальностей. Это были большевики-интернационалисты, нацеленные на мировую революцию, на социализм. Одни потом работали в подполье в своих странах, стали крупными политическими деятелями. Другие устраивались на производство, в государственный аппарат, в вооруженные силы. Кто нелегально, а кто и легально, с дипломатическими паспортами, приезжал в СССР. Связь с некоторыми из них Дзержинский поручил, а точнее, доверил поддерживать Андрею Андреевичу. Он и делал это, сам бывая, как профсоюзный лидер, в Париже и в Берлине уже при сталинском руководстве. Иосиф Виссарионович называл тех зарубежных товарищей "людьми Андреева" и всячески оберегал их, не передав эту группу ни Ягоде, ни Ежову, ни Берии. Знали о них только Андреев и в общих чертах сам Сталин.

Строго говоря, они не являлись нашими агентами, не были завербованы, не получали денег, наград, званий. Но они, искренние друзья, убежденные коммунисты, очень помогали нашей стране. Если, к примеру, требовалось перепроверить какие-то важные факты, Сталин поручал это Андрееву. И его «люди» не подводили. Вот и сообщение о готовящемся похищении Гитлера пришло как раз от одного из этих товарищей. В его надежности не сомневался даже Иосиф Виссарионович, недоверчивость которого иногда выходила за все разумные рамки. Но он все же высказал мысль: а не стал ли болгарский товарищ жертвой дезинформации, сфабрикованной англичанами?! Не провокация ли это? Случай такой, что один неосторожный шаг, одно неосторожное слово могут вызвать самые различные неприятности. Поэтому ни сам Сталин, ни член Политбюро Андреев заниматься этим вопросом не должны. На официальном уровне — никаких разговоров, обсуждений, действий.

— Николай Алексеевич, возьмите это на себя, — сказал Сталин. — В частном порядке. Вам же интересно знать, как и что? И нам сообщайте новости между делом. Не докладывайте, нет, — усмехнулся он. — А так, приватно. В дружеском разговоре. И подберите себе помощников, которые знали бы не всю картину, а отдельные детали. Нужна сугубая осторожность.

— Понял вас.

Замысел был очерчен. Сталин и Андреев остались вроде бы вне его. Со мной работали два дипломата, поддерживавшие связь с Софией, один наш кадровый разведчик и два представителя Военно-Воздушных Сил. Но все они, подчеркиваю, «вели» только каждый свое направление, не представляя сути и цели всей операции.

События между тем развивались довольно быстро, план похищения Гитлера обрастал конкретными подробностями. При одном из очередных полетов на запад Ганс Бауэр уводит машину с курса и со стороны Па-де-Кале направляет ее на английский военный аэродром возле города Фолкстон на берегу моря. Верные Бауэру люди из экипажа самолета нейтрализуют охранников Гитлера. А истребители сопровождения, обнаружив отклонение от курса, наверняка не решатся открыть огонь по машине, в которой находится Гитлер. Расстояние невелико, успех решат минуты и даже секунды.

Противовоздушная оборона и наземные службы в районе Фолкстона были предупреждены: по немецкому четырехмоторному самолету не стрелять, а, наоборот, сделать все для его безопасного приземления. На аэродроме постоянно находилась специальная автомашина с офицерами, которым надлежало незамедлительно доставить «гостя» в Лондон.

Поскольку Иосиф Виссарионович полностью передал в мои руки ведение необычной неформальной операции, я на свой страх и риск, решил «прощупать» наших партнеров, проверить серьезность их намерений. Наш болгарский товарищ, опять же через некоего Кирова, сделал вот какой намек: а нельзя ли посадить самолет с Гитлером на нашей советской территории? Повторяю, это была только моя инициатива, Сталин ни за что не дал бы тогда согласия на это. Ведь мы не воевали с немцами, Гитлер не был нашим врагом, у нас имелся пакт о ненападении, наши страны развивали взаимовыгодную торговлю. И Киров, и, вероятно, генерал-лейтенант Бауэр понимали это. Ответ был уклончивым. В том смысле, что прибытие Гитлера в Советский Союз не изменит кардинальным образом ход военных и политических событий, не приблизит мир, к чему стремился Ганс Бауэр. С одной стороны, это убедило меня в серьезности намерений Бауэра, а с другой — я позволил себе размышлять так: решительный отказ не прозвучал, значит, при каких-то условиях, при резкой перемене обстановки, доставка к нам Гитлера не исключалась. Исходя из этого, подчиненные мне сотрудники ВВС дали по своей линии секретное предупреждение: коль скоро появится над нашей территорией четырехмоторный самолет типа «Кондор» — не сбивать его, а способствовать приземлению на ближайшем аэродроме. К сожалению, некоторые командиры восприняли это указание расширительно, не трогали немецкие разведывательные самолеты, все чаще появлявшиеся над нашей территорией и, пользуясь безнаказанностью, проникавшие все глубже в наши пределы.