— Ты что это ползешь, как сытый клоп по кошме?

Костюнчик вздрогнул и оглянулся. Через скверик, прямо по газонам, оглядываясь, нет ли кого поблизости, шел к нему Мухаммедов.

— Ведь договорились же на восемь, — раздраженно проговорил он вместо приветствия, подходя к Костюнчику.

— Комсомольское собрание было, — робко оправдывался тот.

— Собрание давно кончилось. Я видел, когда выходили ваши. Да и удрать мог бы с этой говорильни, — пренебрежительно скривил губы Жорка.

Но, узнав, о чем шла речь на собрании, Мухаммедов нахмурился. Он заставил Костюнчика самым подробным образом пересказать все, о чем говорили полковник из уголовного розыска и Непринцев.

— Что этот петушок раскричался! — встревожился он, когда Костюнчик закончил свой рассказ. — Подрезать крылышки придется.

— На Игоря не стоит обращать внимания. Он о тебе говорил потому, что раньше меня выступал. После моего выступления всем все стало ясно, — уверял Жорку Костюнчик. Он предусмотрительно изобразил свое выступление как самое лучшее и убедительное, встреченное аплодисментами. — Непринцев неопасен, — закончил он. — А вот Гришка…

— Что Гришка? — насторожился Жорка. — Курвиться начал?

— Гришка обязательно скурвится, — подтвердил Костюнчик и передал Жорке содержание своего последнего разговора с Молчановым.

— Я ему чуть в морду не дал, да он быстро смылся. Убежал. А то бы…

Но Жорка не обратил внимания на последние слова дружка. Не дослушав, что могло случиться, если бы Гришка не убежал, он оборвал хвастунишку:

— Ладно. Расскажу Пахану. Успокоим мальчиков. А ты вот что, почему не выполняешь обещания? Пахан сердится.

— Трудно очень. Догадаться могут, — смущенно оправдывался Костюнчик.

— Уметь надо, тогда не догадаются. Сказано тебе, когда вас несколько человек вместе будет, так и потяни. Кто на тебя подумает? Сын офицера, у твоего отца оружие есть.

— Ладно, постараюсь. Только почему все я и я? Другие тоже могли бы.

— А кого ты знаешь из других? — насторожился Жорка.

— Никого не знаю, но ведь есть же. Я и так уже помог.

— Вот и хорошо, что помог! Теперь уж ты с нами. По одной дорожке идем, одинаково отвечать будем.

Костюнчик позеленел от страха. Дружки стояли у калитки дома, в котором жили Гурины. И улица, и дворик были пустынны. Жорка говорил почти шепотом, но Костюнчику показалось, что последние слова Жорки были слышны не только здесь, но даже в сквере. Он испуганно оглянулся.

— Не дрейфь! — успокоил его Жорка. — Ну, я так Пахану и скажу, что к воскресенью ты достанешь еще одну машинку. Только смотри, не подводи, а то у нас Пахан знаешь какой? Чуть что, так во! — и подставив к самому носу Костюнчика кулак, Жорка выразительно погрозил им. Затем, кивнув на прощание, ушел.

Еще задолго до революции южная окраина города сливалась с необъятным морем плодовых садов. Полюбились тенистые кущи одному из местных толстосумов — купцу Тузикову. И для глаз приятна красота садов, и для кармана прибыльна. Фрукты всегда в цене. Не один десяток лет радовалась купеческая душа этой благодати, радовалась и богатела. Но пришел грозный семнадцатый год и все переменил, переделал по-своему. Давно сгнил в земле бывший хозяин садов, купец Тузиков, пустивший себе пулю в лоб при виде того, как рушилось привычное благополучие и вековые устои. Давно в его садах пролегли десятки улиц, и в домах, построенных на этих улицах, шла совсем другая, не похожая на купеческую, жизнь. А за районом все еще сохранилось старое привычное название — Тузикова дача.

Уже на исходе дня из калитки небольшого домика вышел человек, одетый в серый поношенный пыльник и старую фетровую шляпу с отвисшими полями. Человек этот быстро пересек улицу и замешался среди людей, толпившихся на трамвайной остановке. Через час с лишним, сделав по пути три пересадки, он слез на конечной остановке трамвая на противоположной окраине города и побрел, сутулясь, с видом сильно уставшего человека, по узеньким пыльным улицам.

По существу, город уже кончился, слившись с пригородным кишлаком. Вдоль улицы тянулись дувалы — высокие глинобитные стены — с узенькими и низенькими калитками. Подойдя к одной из таких калиток, человек открыл ее ключом и вошел во дворик. Небольшая глиняная кибитка с одной дверью и двумя оконцами стояла у противоположной стены. Человек закрыл калитку, но не запер ее, а задвинул железным засовом. Знающий об этом засовчике человек легко открыл бы калитку снаружи.

— А-а! Товарищ Топорков! Приехал? Здравствуй, дорогой! — раздался приветливый голос, и над полуразрушенные дувалом, разделявшим два смежных дворика, поднялась загорелая, усатая физиономия в лихо сдвинутой на ухо тюбетейке.

— Здравствуй, Пулат-ака, — поздоровался вошедший. — Как жизнь идет? Какие новости?

— Жизнь хорошо идет, новостей нет, а письмо есть. Подожди, пожалуйста, сейчас принесу.

Физиономия исчезла, чтобы через минуту появиться на прежнем месте. Мускулистая, загорелая рука протянула Топоркову письмо. На конверте четко, хотя и криво, был выведен адрес и подчеркнуто двумя линиями «Топоркову Савелию Игнатьевичу». Обратный адрес — колхоз «Счастливое».

— Это из колхоза, — бросив подчеркнуто равнодушный взгляд на письмо, сообщил своему собеседнику Топорков.

— А какие у тебя новости? Ты долго ездил? — засветилась любопытством физиономия Пулата. — Расскажи, пожалуйста.

— Новостей у меня много, Пулат-ака, — добродушно усмехнулся Топорков, — но вот беда, спать хочу. Посплю немного, отдохну, тогда поговорим.

Заметив неудовольствие своего усатого собеседника, Топорков, отпирая замок двери кибитки, добавил:

— Со скотом в этом году здорово получится, Пулат-ака. Мяса много будет. Всю зиму из баранины плов кушать будем.

— Я плов и так каждый день кушаю, — недовольно проворчал Пулат, когда, войдя с кибитку, Топорков закрыл за собою дверь. — Какой занятой человек! Всегда спать хочет, говорить не может.

Еще ранней весной Пулат, владевший двумя кибитками, сдал одну из них зоотехнику Топоркову, рассудив, что ему с его небольшой семьей хватит и одной двухкомнатной кибитки, а двести рублей в месяц — деньги немалые. Квартирантом Топорков оказался удобным, тихим и аккуратным. Деньги платил в срок, иногда даже за месяц, за два вперед, если Пулат просил его об этом. Работал Топорков животноводом в одном из пригородных колхозов и обычно целыми неделями не бывал дома. Да и приходил он только для того, чтобы отоспаться. Пулат знал, что колхозные животноводы очень занятые люди, и с уважением относился к жильцу. Ему даже становилось совестно брать деньги за кибитку, в которой человек ночует всего три-четыре раза в месяц. Полюбопытствовал он однажды, почему же Топорков не живет в колхозе. Но жилец ответил, что хочет уйти с работы на селе и подыскивает себе местечко в городе.

— Я уж немолод, — объяснил Топорков Пулату. — Ездить по пастбищам тяжеловато. Надо искать тихое местечко да обзаводиться семьей.

Такое объяснение вполне удовлетворило Пулата, и между квартирантом и хозяином установились спокойные, дружеские отношения.

Войдя в комнату, Топорков запер за собой дверь, вытащил из кармана купленную по дороге газету и снял пыльник. В комнате вся мебель состояла из железной койки с довольно жесткой постелью, двух табуреток и небольшого, ничем не застланного стола. Зато на окнах висели плотные занавески.

Сев на кровать, зоотехник первым долгом вскрыл письмо. Оно было без подписи и сообщало о том, что в колхозе «Счастливое» все обстоит благополучно. «Так что ты ни о чем не беспокойся и работай себе спокойно». Несмотря на мирный тон письма, оно заставило Топоркова нахмуриться. Особенно внимательно прочел он конец письма, в котором говорилось: «Любимец покойного дяди, на которого многие сердились, а потом простили ему все, устроил нам большой скандал и уехал. Думаем, что в город подался. Жаль, что ты его никогда не видел в лицо, а то встретил бы там по-родственному. Впрочем, имя его тебе известно. Если узнаешь, где он, отнесись к нему, как положено».