Манька только сейчас заметила, что не она одна и Дьявол готовятся к битве. На берегу, под наскоро сколоченным навесом вялилась и коптилась рыба. Водяной со знанием дела осматривал полуфабрикат, где-то натирая солью, где-то разгоняя дым. Одна изба заканчивала собирать пшеницу, неизвестно как успевшую вызреть за короткую вегетацию, вторая обрывала листья, грибы и урожай с огорода: капусту, огурцы, помидоры, морковь и свеклу… наезжая как комбайн. И только сейчас Манька поняла, как избам удается выполнять всю мелкую работу. Они не делали ее сами, для этого был самоделкин инструмент, ученые пчелы и гигантские муравьи неизвестного вида — катались по поляне ежи и скакали белки, а избы, как истинные капитаны, указывали, кому что делать. По опушке бегали самоходные бадьи, и возвращались к избам то с ягодой, то с грибами, то опять же с молоком, если где какая лосиха или козочка приблудится к лугу, а блудились они по очереди, пристраиваясь к доильному инструменту, птицы летели на чердак, чтобы снести яйцо…

— А ты думала ты одна в избах живешь?! — усмехнулся Дьявол. — Скорее это изба — венец творения! Если бы ты призадумалась, то поняла бы, что изба — это сознание вот этой земли, — Дьявол обвел поляну рукой, — и одновременно душа полена! Все что земля делает, она делает для избы. Вот поняла, что мы стрелы делаем, и сразу догадалась, не к добру. Заволновалась. А ты нечисть убрала, и нечисть избы с толку не сбивает. И услышали друг друга — и прокатился по земле клич, и каждая тварь спешит на помощь. Грамотно надо с избами обращаться. Обидится изба, на земле тебе места не будет. Именно так, Манька, именно так! Изба может курица, но курица высокого полета.

— Да как-то… язык уже не поворачивается курицей ее назвать… — Манька обалдело наблюдала за работниками, снующими туда-сюда…

— Вот погоди, почистим левое крыло, и баньку почистим, придут сюда лесные, и расцветет земля так, что словами не опишешь! — мечтательно произнес Дьявол и, посмотрев на небо, по деловому спросил: — Ладно, с которой начнем, а то ведь не успеем и пропадешь, не успев полюбоваться на дело рук своих! Богу Нечисти не больно нужна красота такая. Но избы не человек, за избы радуюсь. Хоть маленько успели понять, как в землю должны врасти, — и гордо добавил: — Их уже не заставишь угождать нечисти, а, следовательно, они теперь всей нечисти нечисть!

— Со старшей и начнем, вон она поле уже закончила жать!..

Дьявол свистнул избу, и изба, ссыпав последние зерна откуда-то из своего нутра на просушку, в четыре шага отказалась у колодца, присела, удобно устраиваясь. Манька заглянула под избу, пытаясь понять, куда она девает свои длинные ноги, но ничего не увидела. Ноги ничем себя не выдавали. И даже не скажешь, что у земли были какие-то ноги.

— А куда она их дела?! — ни к кому не обращаясь, так, сама себя спросила Манька, обалдев в конец.

— В землю вросли, — ответил Дьявол, заглянув, как Манька, под избу. — Это ж корни у нее, не совсем ноги.

Манька присвистнула, воззрившись на избу, как на чудо вселенной. И пока в горнице на нее не прикрикнул Дьявол, она не смогла прийти в себя от изумления. Изумление мешало сосредоточиться и пройти в помещение, где горели покойники.

Вид костров и болтающихся над ними полуживых мертвецов вернул ее с небес и поставил все последние события с головы на ноги. Мертвецы тут же напомнили, испоганив настроение, что стрелять она не умеет, что враги ее не нитками шиты, и свое оружие у них имеется, что периодическая литература издревле рассматривает изданный указ вампира: все в строй — идеальной командой для проклятого человека, и каждый проклятый не имеет ее показаний, чтобы щадить избы и ее саму, и глубоко заложенный фундамент не есть крепкая стена… С их подачи идеальным человеком получался кто угодно, только не она. И порой Манька не знала что ответить, ибо правда была на их стороне, и тогда обгоревшие полутрупы самым непристойным образом показывали ей отхожие места, поражая своей живучестью, или клялись в вечной любви и протягивали пустые руки, почему-то думая, что отдают всякие ценности и подношения.

Манька то и дело обгорала, но стойко держалась до последнего, чтобы не бежать к живой воде пустой, и сначала заметала прах и пепел в ведра, а потом искореняла зло. От радостного настроения не осталось ни капли, гнетущее состояние вернулось, и победа не казалась такой легкой, как когда они с Дьяволом готовили древки стрел. Покойников в этом помещении оказалось чуть ли не на треть меньше, чем в предыдущем, но самым неприятным было то, что все они успевали пожить в свое удовольствие, ибо у каждого нашлось столько добрых слов, что Манька как-то само собой улавливала их речь ушами и прислушивалась, а когда они входили в контакт, их уже было не остановить.

Дьявол то и дело напоминал, зачем они здесь, плескал в костер живую воду, чтобы благотворительность обратилась в попрошайничество, но попрошайничество не прекращалось и пламя не унималось, пока не начинался обратный процесс до самостоятельности, и нечисть не оставалась на костре такой, какой была в момент, когда забирала тело у проклятого.

— Вот смотри, — говорил Дьявол, указывая Маньке на костер с Благодетелями. — Ты проклятая, изба проклятая… — а так нечисть готовит левую подающую руку! Вот подходит к вампиру человек, и что он слышит в ум? А вампир в это время думает о человеке наоборот. А если вампир к вампиру подходит, — Дьявол плеснул в огонь живой воды, — говорит-то он это, — два человека на костре заказывали богатую жизнь, нисколько не стесняясь в выражениях, о чем Манька в помыслах не помыслила бы, — а твоя душа-вампир слышит только то, что сейчас будет через несколько минут… — мертвецы снова стали щедрыми и самостоятельными. — Так сможет ли душа-вампир им отказать, если они как Благодетели? И получается, что щедрость твоя не знает границ, потому что все объяснения в земле лежат. И сама ты такая: они в карман руку засунули, и ты засунула, они протянули — и ты протянула, только они ничего никому не дали, а ты все, что в кармане нашла.

И только тут Манька начала понимать, как криво посажена у нее голова, и почему Дьявол постоянно напоминает ей об этом, стоит себе в убыток совершить оплошность благочестивыми помышлениями. И зареклась впредь быть более осмотрительной.

Так прошел день, и еще один день. И на третий день Манька увидела, что костры поредели, и со всех сторон с одного места можно было увидеть противоположные стены.

Полумертвецы качались далеко не все самостоятельные. Были среди них болезные и убогие, и как-то неуверенно они себя вели, будто и в самом деле с ними что-то происходило, но что чувствовали только они, и никто другой не мог прикоснуться к их реальности, в которой варились с тех пор, как их подвесили здесь. Они не предлагали денег, не исторгали слова с любовными поцелуями, но тихо смотрели, качали головой и видели что-то, что могли бы видеть на самом деле, например, больного человека. Или тихо разговаривали, с сочувствием и состраданием покачивая головами. Но могли тут же, после нового воскрешения вскинуться и кричать, и бить руками, и посылать проклятия или причитать. И руки и ноги у Маньки сразу холодели, голова становилась тяжелой и больной, и если они били кого-то у себя в костре, она чувствовала, как будто они бьют ее. И живая вода не помогала исторгнуть такую боль из себя. А если в костер попадала живая вода, то они не становились другими.

Такие независимые и раньше, в другом помещении, попадались ей. Их было много, но меньше, чем тех, которые могли перемениться от живой воды.

— А отчего так? — спросила Манька, замечая очень похожую на себя женщину.

— А-а-а! — протянул многозначительно и потом искреннее захихикал Дьявол. — Они пережили своего вампира! И теперь вампир не ходит по вампирам, и к нему не приближаются вампиры…

Манька посмотрела на костры и на людей в недоумении.

— Вампир умер, а душа осталась тут, запертая у Бабы Яги, — пояснил он. — И уже вампиру положено дождаться своего ослика, чтобы въехать в ворота вожделенного запредельного города МилаСулимЕйРу… — он вопросительно взглянул на Маньку. — Вот как скажешь «Руку», если она обрезана?! А ослик по другим параметрам в ворота проходит. Город тот же, но имя у него другое — МилАсурЕй! — Дьявол хохотнул, облизнувшись, и хмельно икнул. Глаза у него сразу стали умильными и умасленными. — И пока мы неспешно дожидаемся ослика, я с удовольствием прикладываюсь к именитому гостю. У меня нет души, чтобы я слушал одно, а слышал другое.