Следующее утро застало меня на летном поле, совершенно плоском и едва голубеющем под первыми лучами солнца. Я встала в четыре, и Бентон тоже, решив, что ему лучше уехать одновременно со мной, чем задерживаться в пустом доме. Мы поцеловались и едва взглянули друг на друга, отправляясь каждый к своей машине, потому что оба предпочитали не затягивать расставание. Но уже по дороге, когда я только ехала по Уэст-Кэри-стрит к мосту Гугенотов, на душе почему-то стало грустно и неспокойно, а по телу расплылась неприятная тяжесть.

По собственному горькому опыту я уже знала, что вряд ли увижу Уэсли на этой неделе и что не будет больше ни отдыха, ни чтения, ни неспешного утра в постели. Работать на месте пожара всегда нелегко, а тут еще ко всему прочему примешивался влиятельный персонаж, что неизбежно означает наличие политического контекста и необходимость удовлетворять интерес газетчиков. Чем большее внимание привлекала к себе чья-либо смерть, тем более сильного общественного давления следовало ожидать.

Институт глаза, вовсе не являющийся центром медицинских исследований и называющийся так отнюдь не в честь какого-то благодетеля по имени Глаз, еще чернел стеклами окон. Несколько раз в год я приходила сюда подобрать очки или проверить зрение и всегда испытывала странное чувство, паркуясь рядом с аэродромом, с которого меня так часто поднимали в воздух и уносили к хаосу. Открыв дверцу, я сразу услышала знакомый, раскатывающийся над темными волнами деревьев звук вертолета и мгновенно представила разбросанные по залитому водой черному пепелищу обгоревшие кости. Вспомнились дорогие костюмы Спаркса, его мужественное лицо, и я поежилась, как будто от пробравшегося под одежду тумана.

Напоминающий головастика силуэт пролетел под далеким от идеального диском луны. Я достала из машины несколько сумок из водоотталкивающего материала и поцарапанный алюминиевый кейс, в котором хранились медицинские инструменты и все необходимое, включая фотооборудование. Ехавшие по Гугенот-роуд две легковые и пикап замедлили ход — ранние путешественники не смогли устоять перед соблазном полюбоваться заходящим на посадку вертолетом.

— Должно быть, Спаркс прилетел, — прокомментировал старичок, прибывший на заржавевшем «плимуте».

— А может, орган кому привезли на пересадку, — заметил водитель пикапа, ненадолго переводя взгляд на меня.

Их слова разлетелись, как сухие листья, и потерялись в сдержанном рокоте черного «Белл лонгрейнджера», мягко приземлившегося на бетонную площадку. Управляла вертолетом моя племянница Люси. Завихрившееся облако свежескошенной травы, кажущееся белым в свете посадочных огней, опустилось на землю. Я собрала вещи и зашагала к вертолету, отворачиваясь от бьющего в лицо ветра. Рассмотреть что-либо через затемненный плексиглас было невозможно, но, потянув на себя заднюю дверцу, я без труда узнала высунувшуюся оттуда большую руку, которая подхватила мой кейс. Тем временем еще несколько водителей остановились на дороге, чтобы посмотреть на загадочных чужаков, а в просветах между макушками деревьев заблестели золотистые нити.

— Где тебя подобрали? — громко, перекрывая шум двигателя, спросила я, закрывая за собой дверцу.

— В аэропорту, — ответил Марино, указывая на соседнее с ним место. — Так ближе.

— Нет, не ближе.

— По крайней мере у них там есть кофе и туалет, — возразил он, меняя приоритеты местами, и для большего эффекта добавил: — Бентон, надо понимать, отправился в отпуск без тебя.

Люси вывела двигатель на полную мощность, и лопасти завертелись быстрее.

— Скажу откровенно, у меня такое чувство, — ворчливо продолжил Марино, дождавшись, когда вертолет оторвется от земли, — что нас ждут большие неприятности.

Хотя Марино и занимался расследованиями обстоятельств смерти других людей, возможность собственной гибели нервировала его. Он не любил летать, особенно на вертолетах, у которых не было крыльев и на борту которых за ним никто не ухаживал. О нынешнем состоянии Марино свидетельствовали валявшаяся у него на коленях смятая газета и взгляд, упорно уходивший от быстро отдаляющейся земли и вырастающего на горизонте города.

Первая страница «Ричмонд таймс диспетч» содержала рассказ о пожаре, дополненный сделанной с самолета фотографией, на которой смутно проступали дымящиеся руины. Я внимательно прочитала репортаж, однако не обнаружила ничего нового. Речь шла в основном о предполагаемой гибели Кеннета Спаркса, его могуществе и влиянии и том образе жизни, который он вел в Уоррентоне. Прежде я ничего не знала ни о его лошадях, ни о том, что одна из них, по кличке Ветер, участвовала в прошлогоднем Кентуккском дерби и оценивается в миллион долларов. Впрочем, новость меня не удивила. Спаркс всегда отличался предприимчивостью, а его самомнение не уступало разве что его гордыне. Я отложила газету на свободное сиденье и только тогда заметила, что Марино не пристегнулся, а его привязной ремень собирает пыль на полу.

— Представляешь, что с тобой будет, если мы попадем в зону повышенной турбулентности?

— Наверное, пролью кофе. — Он поправил висящий на боку пистолет и пристроил на обтянутом хаки колене готовую лопнуть сосиску. — На случай, если ты, разрезав столько тел, еще не поняла, скажу: если эта птичка рухнет, док, ремень тебя уже не спасет. И воздушная подушка тоже, даже если бы она у нас и была.

Вообще-то причина заключалась в другом: Марино не выносил, когда что-то сжимало его живот, и даже брюки носил так низко, что оставалось только удивляться, как они еще держатся на бедрах. Зашуршав бумагой, он извлек из промасленного, с серыми пятнами пакета два бисквита и тоже разложил их перед собой. В кармане рубашки у него лежала пачка сигарет. Раскрасневшееся лицо выдавало гипертоника. Когда я переехала в Виргинию из Майами, Марино занимал должность детектива в отделе убийств и отличался не только несомненной одаренностью, но и абсолютной несносностью. Сталкиваясь со мной в морге, он неизменно называл меня миссис Скарпетта, третировал моих подчиненных и весьма вольно обращался с уликами. Чтобы позлить меня, он забирал пули еще до того, как я успевала их пометить. Он курил сигареты, держа их в обтянутых окровавленными перчатками пальцах, и отпускал неуместные шуточки по поводу тел, бывших когда-то живыми людьми.