Мы с инспектором долго смотрели друг на друга: он – на холоде, я – завернувшись в теплое одеяло. Впрочем, и у меня скоро замерзли руки, а щеки раскраснелись, и я затворила окно. В тот момент я подумала, что приход инспектора означает скорый конец нашей жизни в этом доме. Мне тогда и в голову не пришло, что конец наступит совершенно неожиданно.

Я взяла на кухне фонарик и пошла по коридору, выключая все лампы. Одна или две двери были открыты, на окнах не было ставней и занавесок, поэтому комнаты освещала реклама с неоновым Микки Рурком. Если кто-то стоит на улице, то ему все будет видно, поэтому я согнулась и шла быстро. В своей комнате я подошла к боковому окну и высунулась из него так далеко, как смогла. Вывернула шею и заглянула в переулок. Там по-прежнему было пусто – ни автомобилей, ни людей. Снег не прекращался. Следы от шин и моих лодочек уже занесло. Вынув из кармана пачку денег, я бросила ее на висевшую за окном сумку. Она упала куда положено. Я быстро переоделась – скинула свое клубное платье и натянула брюки, надела туфли на плоской подошве, свитер, жакет и застегнула его на молнию.

«Куда ты положил это, Джейсон? Куда? Откуда начать поиски?»

Я скорчилась в дверном проеме, сжимая в руке свечу. Зубы стучали. Из комнаты Джейсона доносились приглушенные удары.

Я не хотела представлять себе, какие болезненные маневры он сейчас совершает. «Нет. Не в твоей комнате, Джейсон. Это слишком просто». Фонарь освещал другие молчаливые двери. Я направила свет на кладовку рядом со своей комнатой. Даже если у тебя нет карты, нет подсказки, ты все равно должна с чего-то начать. Неуклюже согнувшись, я прокралась к двери и, стараясь не шуметь, стала ее потихоньку отодвигать. Заглянула внутрь. В комнате царил хаос. Медсестра и чампира перевернули здесь все, разорвали футоны, раскидали сложенный в стопки изъеденный молью шелк, здесь валялась черно-белая фотография в рамке, а на ней, под разбитым стеклом, – пожилая женщина в кимоно. Я присела посередине комнаты и начала перебирать вещи – рисоварка, пожелтевшая коробка с шелковым оби[86], бывшим когда-то серебряным и голубым, а теперь покрывшимся коричневыми пятнами. Моль тоже здесь потрудилась. Когда я дотронулась до него, он развалился у меня в руке, и полупрозрачные шелковые хлопья разлетелись, как мотыльки, поднялись облачком в холодный воздух.

Я проверила все. Тревога усиливалась, одежда промокла от пота. Я почти завершила осмотр, когда что-то заставило меня остановиться и поднять глаза. По потолку заходил свет от автомобильных фар.

Меня охватил страх. Я выключила фонарик, сунула его карман и положила пальцы на пол, встав в позу бегуна на старте. Я прислушивалась и пыталась догадаться, что в данный момент происходит в переулке. Лучи спустились по стене, быстро прочертили прямую линию, словно следящий прожектор. Наступила долгая пауза. Затем я услышала, как водитель неизвестного автомобиля переключил скорость и отъехал. В окне отразились огни фар, сверкнул оранжевый индикатор. Автомобиль остановился в снегу в ожидании левого поворота на улицу Васэда. Я закрыла глаза и, сидя на корточках, прижалась к стене.

– Боже мой, Джейсон, – пробормотала я, прижимая ко лбу пальцы. – Похоже, меня убьют.

Бесполезно искать вслепую. Медсестра прошлась по всем комнатам и ничего не нашла. Почему же мне это удастся? Но я умна и настроена решительно. Я должна придумать, как пройти сквозь стены и потолки. Нужно заглянуть туда, куда она не смотрела. «Пытайся, – думала я, прижав пальцы к векам. – Посмотри на дом другими глазами. Посмотри глазами Джейсона». Каким он видел дом прошлой ночью? О чем думал? На что упал его взгляд, когда вчера он вернулся?

В моем воображении возник дом. Я видела его насквозь, видела балки и трубы, плинтусы и проводку. Видела окна. Окна. Мое внимание привлекли окна в галерее. Они словно бы говорили: «Вспомни Джейсона прошлой ночью. Вспомни, как он стоял возле твоей комнаты». Мы поссорились. А потом? Он пошел прочь. Был зол и пьян, стучал по всем ставням. Остановился у окна, глядя в сад. Одно из окон было открыто, когда я вышла из своей комнаты, и он стоял там, курил. Потом повернулся, пошел к себе и стал складывать вещи…

Я открыла глаза. Увидела, как в саду метет снег. Кругом бело, к одной из ветвей примерз пластиковый мешок. Я снова вернулась к воспоминаниям. Итак, Джейсон стоял у окна, держал то, что украл, и…

Я ясно представила его – вот он открывает окно, заносит назад руку и бросает мешок в ветреную ночь. Мешок полетел, крутясь на ветру, и повис на ветке. Там он и остался, согнутый и примерзший. «Ох, Джейсон», – подумала я, развернулась на коленях н уставилась на мешок. Конечно. Я знаю, где это. В мешке.

Я вскочила, подбежала к окну, взялась за раму, но тут послышался стук открываемой входной двери.

Нанкин, 21 декабря 1937 (девятнадцатый день одиннадцатого месяца)

В Нанкине ничто не движется, за исключением снежных облаков. Все – каждый ручей, каждое дерево – изнурено японской зимой и кажется вялым и нежизнеспособным. Даже Янцзы, река с норовом дракона, неподвижно загнивает под тяжестью сотен тысяч тел. Тем не менее я делаю в своем дневнике еще одну запись, на что и не надеялся. Стоит яркий полдень, а вокруг все уже кончено. Воистину это чудо – видеть, как моя рука, коричневая и сильная, выводит жидкими чернилами строки на бумаге. Я кладу руку под куртку и сам не верю, что мое сердце до сих пор бьется в груди.

Шуджин положила в тележку скатерть, в которую завернула палочки для еды, несколько ложек, ножи. В маленькую сандаловую шкатулку положила деньги, а для ребенка – черный браслет со свисающим с него изображением Будды. Я уговаривал ее не брать красные яйца.

– Шуджин, – сказал я ласково, – не будет злых духов или оборотней.

Она не ответила, но вынула яйца из мешка и принесла их в нашу спальню и разложила на стеганом одеяле. Так они и улеглись в маленьком гнезде на кровати в ожидании нашего возвращения домой.

– Как ты? – спросил я, озабоченно взглядывая на ее бледное лицо, когда она спустилась вниз. – Хорошо себя чувствуешь?

Она молча кивнула и натянула перчатки. На ней было несколько слоев одежды: два обычных чонсама[87], под ними – шерстяные брюки, на ногах меховые ботинки. Лица мы вымазали сажей, к груди прикрепили таблички беженцев. Возле двери остановились, посмотрели друг на друга. В таком виде мы были похожи на незнакомцев. Я сделал глубокий вдох и сказал:

– Ну что ж, пора.

– Да, – кивнула она с серьезным видом. – Пора. Падал легкий снег. Яркая луна освещала весело танцующие снежинки. Мы дошли до Чжонцзян и остановились. Без старой лошади Лю Рунде, хорошо знавшего дорогу, я чувствовал себя неуверенно. В ста ярдах от нас лежала на спине собака. Она раздулась, ее ноги широко раздвинулись, и казалось, что в снегу лежит опрокинутая табуретка. С тех пор как я был здесь последний раз, сожгли два дома, но в снегу не было следов, и улица выглядела покинутой. Я не знал, как Лю планировал пройти через ворота Тайпин, и интуиция мне ничего не подсказывала. В перчатке я держал прядь его волос. Волосы прикрывали ожог на моей ладони.

– Сюда, – сказал я, старясь говорить уверенно, и поднял воротник куртки, защищая уши от снега. – Да, сюда. Мы правильно идем.

Шли молча. Пурпурная гора, прекрасная и ужасная, вздымалась к звездам. На улицах никого не было, и все-таки каждый угол вызывал у нас подозрение. Шли медленно, прижимаясь к стенам, в любой момент готовы были бросить тележку и нырнуть в щели между домами. Шуджин не говорила ни слова, и долгое время все, что я слышал, были наши шаги да стук моего сердца. Однажды на расстоянии услышали грохот грузовика на дороге Чжон-цзян, но только когда приблизились к озерам Хунцзэху, увидели первого человека – это был старик, он с трудом шел в нашу сторону, нес на бамбуковом коромысле две тяжелые корзины. В каждой корзине сидел спящий ребенок, руки свешивались наружу, снег ложился на головы. Старик не обратил на нас внимания – не моргнул, не кивнул, а продолжал идти. Когда он поравнялся с нами, мы увидели, что старик плачет.