– Фильм здесь, – сказал он, отпирая нижний ящик, и достал кассету. – Сейчас его впервые увидят. Я уверен, что человек, снявший это на пленку, раскаивался. Уверен, он непременно обнародовал бы это по возвращении в Японию, даже если бы ему грозила смерть. Но он умер в Китае, а его фильм здесь. Фильм, который я сохранил. – Он покачал головой и мрачно улыбнулся. – Ирония судьбы.

Я ничего не сказала, и он протянул мне кассету.

– Вы покажете его мне, – прошептала я, глядя на пленку.

Вот оно, подтверждение слов, написанных в оранжевой книжке, свидетельство, которое я разыскивала много лет, доказательство, что я ничего не придумала – ни единой детали.

– Да. Вы заранее знаете, что почувствуете, да? Вы много лет изучали Нанкин, прочитали о нем все, что появилось в печати. Вы сотни раз прокрутили в своей голове этот фильм. Думаете, что вам уже все известно и что фильм будет ужасен. Так?

Я кивнула.

– Ошибаетесь. Вы увидите нечто большее.

Он надел очки и вставил пленку в проектор, наклонился к аппарату и что-то поправил.

– Вы увидите это и нечто большее. Уродливое, как вы и представляли, такое же уродливое, как Янь-ван из Нанкина, но вы увидите кого-то еще, более уродливого.

– Кого? – тихо спросила я.

– Меня. Вы увидите, что я гораздо хуже Фуйюки. Он кашлянул, отошел к стене и выключил свет. В темноте я услышала, как он подходит к проектору.

– Это и есть главная причина, по которой никто не видел фильма. Потому что старик, произнесший тысячу мудрых слов о прошлом, не может, не может принять собственное прошлое.

Проектор заработал, и стало слышно потрескивание пленки.

Ши Чонгминг знал, как следует хранить пленку: не было ни осыпания, ни растворения полимеров. Не было теней и перекручивания изображения.

Прошли первые рамки, экран очистился, и появился человек – худой, напуганный. Он стоял посреди заснеженного леса. Согнувшись, он смотрел в камеру дикими глазами. Казалось, он вот-вот прыгнет на оператора. Я покрылась гусиной кожей. Это был Ши Чонгминг, молодой Ши Чонгминг. Он сделал шаг вперед и беззвучно крикнул что-то в объектив. Похоже, он готовился прыгнуть, когда что-то отвлекло его. Он повернулся и побежал в противоположном направлении. Камера последовала за ним и вышла на тропинку. Взмахивая руками, Ши Чонгминг прыгал через ветки и канавы. Он был таким худым – не человек, а палка в мешковатой стеганой одежде. Впереди него, в конце тропы, появились две неясные фигуры, одетые в пальто с меховыми воротниками. Они стояли спиной к камере, близко друг к другу, и смотрели на лежавшее на снегу тело.

Проектор громко трещал. Когда камера приблизилась к лежащей фигуре, картинка дернулась, и один из стоявших людей удивленно обернулся. Его глаза ничего не выражали. Прищурившись, он посмотрел сначала на крошечного китайца, который бежал к нему, размахивая руками, а затем – на оператора. В следующие несколько кадров попали только снег, листья и ноги.

Я представляла себе шум на горном склоне, пыхтенье, треск камеры и веток под ногами. Затем камера снова поднялась, в этот раз она подошла ближе, встала в футе от второго человека. Затем настала пауза, чувствовалось замешательство оператора. Но вот камера двинулась вперед, и человек резко обернулся, уставился прямо в объектив. Блеснула звезда на фуражке.

У меня прервалось дыхание. Прошло более пятидесяти лет, а узнать человека было очень легко. Молодое лицо, казалось, было вырезано из дерева, и оно было больным, очень больным. Серым и потным. Но глаза – все те же. Глаза и мелкие, как у кошки, зубы, это было видно, когда он оскалился.

Механизм камеры, должно быть, заело, потому что картинка исчезла, проектор загремел, словно поезд, готовый сойти с рельсов, но неожиданно изображение снова появилось, теперь уже под другим углом. Камера смотрела на Фуйюки. Он стоял, обливаясь потом, тяжело дыша, маленькие струйки пара поднимались в воздух. Фуйюки слегка согнулся, и, когда камера чуть отошла в сторону, я увидела, что он вставляет штык в ружье. Возле его ног лежала на спине женщина, платье задрано выше талии, брюки порваны, и живот весь на виду.

– Моя жена, – сказал Ши Чонгминг. Он смотрел на экран, словно видел сон. – Это моя жена.

Фуйюки что-то кричал в камеру. Он махал рукой и улыбался, выставляя кошачьи зубы. Камера словно присела под его взглядом, медленно отошла назад, обзор стал шире, на картинке появился склон горы, деревья, мотоцикл. В углу кадра я увидела второго солдата. Он снял пальто и большими руками удерживал Ши Чонгминга, рот которого был открыт в безмолвном отчаянном крике. Ши Чонгминг выворачивался и боролся, но солдат держал его крепко. Никого не трогали его мольбы. Все смотрели на Фуйюки.

То, что произошло потом, не отпустит меня долгие годы. Началось все так, как и в достопамятной оранжевой книжке, но теперь я видела реальную картину, то, чему никто не верил, утверждая, что это игра моего воображения. Теперь я видела правду, в ее черно-белом воплощении. Она отличалась от картины, которую я себе представляла: в моей версии разрезы были чистыми, фигуры четкими, не дергающимися, само действие – быстрым и красивым, похожим на танец самурая. Сверкание меча с последующим очищением его от крови. На снегу – яркий павлиний хвост.

На самом деле все было по-другому. Сцена выглядела некрасиво и неуклюже. Фуйюки вставил в винтовку штык и взял оружие двумя руками, как лопату; за спиной вверх и вниз двинулись локти, толстые и черные на фоне снега. Этот человек, натренированный с детства в умении работать штыком, со всей силы вогнал оружие в беззащитный женский живот.

Ему понадобились два движения. При первом ударе она дернулась, подняла руки, как это иногда делают женщины, разминая уставшие плечи. Из руки на снег выпал нож. После второго удара она, казалось, хотела сесть, выставив перед собой руки, как кукла, но силы ее оставили, и она повалилась назад, слегка повернувшись набок. Теперь она была неподвижна, двигалось лишь пятно, расправлявшее ангельские крылья.

Это произошло так быстро, так неожиданно жестоко, что я почувствовала, как пятьдесят три года назад лес вздрогнул от ужаса. Лицо второго солдата исказилось, оператор, должно быть, упал на колени, потому что изображение дернулось. Затем он, вероятно, взял себя в руки и выправил камеру. Лейтенант Фуйюки копался в кровавом отверстии. Он вытянул сначала руку, а потом и целого, невредимого ребенка, за которым тянулась пуповина, и бросил его на снег. Затем встал над телом матери и, задумчиво кусая губы, пошевелил штыком в ее пустом животе, словно предполагал найти там что-то еще. Младший солдат не выдержал: он поднес руки к горлу и, шатаясь, побрел прочь, выпустив Ши Чонгминга. Ши Чонгминг бросился вперед, к темнеющему снегу. Упал на четвереньки, схватил дочку и завернул ее в свою стеганую куртку, затем неуклюже подполз к жене. Он находился в нескольких дюймах от нее, кричал ей в лицо, в ее мертвые глаза. Затем оператор чуть двинулся в сторону и показал Фуйюки. Тот стоял над Ши Чонгмингом с нацеленным ему в голову револьвером.

Прошла минута, другая, прежде чем Ши Чонгминг понял, что происходит. Почувствовав упавшую на него тень, он медленно, с трудом, поднял голову. Фуйюки снял оружие с предохранителя и вытянул свободную руку. Этот простой жест поняли бы в любой стране. Отдай. Дай мне.

Ши Чонгминг поднялся на колени, прижимая к груди ребенка и не спуская глаз с протянутой руки Фуйюки. Медленно, медленно Фуйюки положил палец на курок. Ши Чонгминг вздрогнул, тело его обмякло. В него не выстрелили, это было лишь предупреждение, но колени его подогнулись, он задрожал. Фуйюки сделал шаг вперед, приставил к его голове дуло револьвера. Дрожа, плача, Ши Чонгминг смотрел на своего палача. В его глазах было все – и отражение деревьев, и долгая мучительная история его жены и ребенка, и вопрос: «Почему мы, почему сейчас, почему здесь?»

Я откуда-то знала, что произойдет в следующий момент, и поняла, почему Ши Чонгминг столько лет скрывал этот запечатленный кошмар. Сейчас я видела его терзания: он оценивал и взвешивал свою жизнь, соизмеряя ее с жизнью ребенка.