26 декабря 1869 г.

Что же мне Вам сказать? Эти проклятые обязанности еще долго будут терзать, и сколько бы я ни жаловался, я не гожусь для хозяйства

Здесь я — не мастер, и все мои старания — бесполезны, я стираю, чищу, ловлю вшей, но грязь остается прежняя

Как все по-другому в стране мечты и поэзии! Там я могу что-то сделать, там я — мастер!

Передо мною в темноте мерцают огни древности, сверкают золотые короны и пенится волна за волной.

Приплывают корабли варягов, призванные в русскую землю. Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать! Приветствую вас на нашем берегу!

Я слышу звон бокалов, я слышу звуки арф, веселый смех и пенье, но страх сжимает мое сердце.

Напрасно пытаюсь я это скрыть — я сам не знаю, что я чувствую, — волосы встают дыбом, глаза становятся влажными…

3(15) августа 1870 г.

Я — кто еще недавно воспевал перед Вами остров Рюген позволял себе на протяжении всей моей жизни обманывать дам.

Если Вы над этим задумаетесь, то поймете, почему мне пришлось на четвереньках покинуть город этим утром.

Краснея и смущаясь, я признаюсь Вам в этом, и уши у меня жалко, по-собачьи свисают.

Ибо в моих внутренностях, к выгоде доктора Зегена, дают о себе знать старые болезни, и мне необходимо двинуться в Карлсбад.

А так как я призвал Вас на помощь, дабы благословить мое детище, то я сохраню в глубине моего сердца наши с Вами совместные решения.

И, я знаю, мы их выполним, ибо мы оба богаты: ведь Вы — дрожжи моей поэзии, а я — ее закваска.

Р. S. Я почтительно прилагаю талер для Амалии. Пусть он просияет ей прощальной благодарностью за все ее старания и муки.

5(17) августа 1870 г.

Наконец я прибыл сюда. Это красивое место. Но то, что я задумал, продолжает меня сводить с ума.

Я убежден (как наверняка и Вы тоже), что Аполлон присутствовал при известном зачатии.

Вещь, которой мы дали жизнь и в которую вдохнули поэзию во время целомудренного зачатия, никогда не будет бессодержательной.

Призываю в свидетели небо и землю, даль и близь — выродком она никогда не станет. Клянусь Юпитером, о нет, о нет!

Недавно я встретил Лаубе, он посмотрел при свете на Федора и сказал, что эта тема не годится для сцены.

Он считает, что немецкой сцене подходят только твердые люди, причем им должно сопутствовать красивое покаяние, сопровождаемое любовью.

Федор же — это отрицание, он не способен к власти. Я тотчас же согласился с его мнением и пожал ему руку.

Он сказал мне, что благополучно довел до конца Лжедмитрия. Я же воскликнул: «Черт подери!» — и пожелал ему спокойной ночи.

Я подумал о нем с благодарностью, о том, как он наказал хитрость, ибо уж никто больше не усумнится, что Димитрий-самозванец.

1