— Не надо, не надо так говорить! — воскликнула Катя.

— Почему не надо? — спросил Ронин.

— Разве эти слова не обжигают вам губы? — ответила Катя вопросом и пристально посмотрела на Ронина.

— Послушайте, Катя, — тоном ласкового убеждения заговорил Ронин, — вот, я спас свою жизнь, сумел спасти, — Катя, как вы думаете, если бы вы были со мною, сумел ли бы я спасти и вас?

Катя засмеялась и промолчала.

Ронин говорил нежно и страстно, и глаза его потемнели и приняли повелительное выражение:

— Катя, любите меня, любите. Катя, хотите разделить мою судьбу, мою жизнь, — все, что я имею?

Катя постояла с минуту молча, с опущенными глазами. Потом сказала:

— Я люблю вас, вы это знаете, и потому мне было так больно в эти дни. Я думала, что никогда больше вас не увижу. Может быть, так было бы лучше. Но вот мы встретились. Люди не отвернулись от вас.

— Как же бы они посмели отвернуться! — воскликнул Ронин. — Разве они сами — герои? Где же их самоотверженные поступки? Это все — сытые люди, Катя. Они любят жизнь они «к ее минутным благам прикованы привычкой и средой».

— Да, — сказала Катя, — вы — самый сильный из тех, кого я знаю. Я люблю вас опять. Если вы не боитесь, что к моей любви будет примешиваться и другое чувство, хорошо, я буду вашею женою.

— Я знаю, о каком чувстве вы говорите, — сказал Ронин, — но, милая Катя, мы все более или менее презираем себя и других, презираем потому, что вся наша жизнь слагается из ряда поступков ничтожных и порою нехороших. И по улице не пройдешь без того, чтобы одежда не запылилась, а уж душа наша, что о ней и говорить!

Он смотрел на Катю нагло-веселыми глазами, любуясь тем, как нежно румянятся ее щеки. Потом вдруг он привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы.

Катя не сопротивлялась. Она знала, что это не опасно для ее платья и для ее прически. И точно, Ронин тотчас же отпустил Катю, распрощался с нею корректно и ушел.

Катя опять поднялась в беседку и долго смотрела, как он неторопливо шел по улице, спокойный и элегантный. Потом она вернулась в гостиную. Там было теперь только трое — отец, мать и Мери Дугинская.

Катя, отодвинув синюю портьеру, остановилась в дверях и спокойно сказала:

— Папа, мама, тетя Мери, Ронин сделал мне предложение, я дала согласие.

Все радостно засмеялись. Мери Дугинская воскликнула:

— Но послушайте, как она спокойно говорит это! Точно ее пригласили на тур вальса!

— Она у нас невозмутимая, — сказал отец, опять по-прежнему великолепный и веселый.

Все были рады. Папа, мама, тетя Мери целовали и поздравляли Катю. Катя казалась невозмутимо-счастливою.

А вечером, оставшись одна, Катя долго плакала. Она думала, что любит Ронина, но и презирает его. Как же ей всю жизнь прожить с этим человеком?

Не лучше ли убить себя?

У Кати был маленький, очень красивый револьвер, всегда заряженный, — ее самый большой секрет от родителей. В эту ночь Катя не раз вынимала хорошенькую стальную игрушку. Она даже прикладывала холодное дуло то к виску, то к тому неширокому месту на груди, под которым тогда усиленно начинало колотиться испуганное сердце.

Прикосновение холодной стали к горячему телу каждый раз было тупое и жесткое. Каждый раз Кате было страшно сделать то маленькое движение пальцами, которое вызовет смертельный выстрел.

Когда под утро, подойдя к окну, Катя увидела розоватый налет зари на вскипающей пене волн, она почувствовала всем своим ослабевшим от бессонницы телом, что не умрет и не откажется от счастья с Рониным. То слабое презрение к самой себе, которое почувствовала Катя, потонуло в остром и радостном чувстве любви к своей жизни и к ее благополучию и довольству.

«Расталкивая тех, кто послабее, там, в ужасную ночь, он выбился к жизни. Ну что же, — думала Катя, — вот, люди перестанут его осуждать. Люди думают, что их жизнь — борьба за существование. Сильные побеждают, будет и он всегда победителем».

Засыпая, Катя упрямо думала: «Ну и пусть, пусть буду презирать и его, и себя, — и все-таки буду счастлива».

Катя осталась жить, — не для того, чтобы жить достойною и прекрасною жизнью, сливая свою волю и свою жизнь с волею и с жизнью множеств, а только для того, чтобы выйти замуж за богатого, молодого, красивого, любимого ею человека и вместе с ним наслаждаться радостями себялюбивого существования, наслаждаться всем, что можно купить за деньги.

Грубая, жестокая жизнь еще раз торжествовала свою победу над очаровательною мечтою о высоком подвиге.

В это ясное апрельское утро Стакан Иванович проснулся как всегда, под гудящее пение жены своей Крутильды. Занавески уже были отдернуты, в спальне было светло, и из открытой фортки веяло холодом, и слышен был шум голосов на дворе.

Низким контральто, не то чтобы приятным, но привычным Стакану, Крутильда пела за его спиною, — он лежал у стены на правом боку, спиною к Крутильде. Давно знакомые слова на привычный мотив слушал Стакан не без удовольствия. Крутильда пела:

Улыбка озаряла помятое сном и пятью десятками жизни, но все же счастливое лицо Стакана. Не поворачиваясь к Крутильде и даже пока еще не открывая глаз, Стакан Иванович запел ответный куплет. Голос у него был резкий тенорок, Стакан часто фальшивил, высокие ноты брал тончайшим фальцетом, — но едва он запел все те же, сотни раз повторенные слова, на смуглом Крутильдином лице показалась улыбка. Крутильда легла поудобнее, подложила под голову полные, крепкие руки, смотрела в розетку потолка почти немигающими, темно-серыми, крупными глазами и слушала. Стакан пел:

И повернулся на спину, чтобы вместе с Крутильдою пропеть, — она:

А он:

После краткой паузы запела опять Крутильда:

И опять, отвечая ей, запел восторженно и громко теперь уже совсем проснувшийся Стакан:

И потом опять запели вместе, — она:

А он:

Это пение было как бы призывным сигналом. Едва замолкли, замерев на высоких нотах, последние звуки любовного дуэта, как тотчас же в дверь постучались.

— Войдите, — крикнула Крутильда голосом громким и веселым.

Явилась горничная, молодая, веселая девушка с необыкновенно правильно-круглым лицом, румяная, чуть-чуть курносенькая, чуть-чуть веснушчатая, по прозвищу Сыр-Дарья.

Она сказала, остановясь у дверей:

— Стакан Иваныч, Крутильда Малофеевна, с добрым утром. Сегодня третий день праздника.

— Знаю, знаю, — отвечала Крутильда.

Стакан, как всегда забывая значение этого дня, проворчал: