Глупость?

Наверняка.

Но он наговорился уже с пустыми комнатами. Теперь чаще тянет молчать, а все невысказанное накапливается в душе…

«…Выяснилось вдруг, что у меня отвратительный почерк. Прежде, помню, был вполне сносный, а сейчас я стал писать резко и нервно, и эти рваные зигзаги и острые углы самого раздражают. Так что твой подарок пришелся кстати…»

Аккуратные буквы, появляющиеся на бумаге вслед за двойным щелчком, кажутся поначалу мертвыми, неспособными вместить его чувства… Но тем быстрее он колотит по клавишам.

«…У меня все хорошо.

Это неправда, но так принято писать в письмах. Что все хорошо, и погода чудесная или, наоборот, дрянная, и дожди льют с утра до вечера. Но, если честно, то погоды тут нет никакой. Солнце — только свет. День и ночь наступают исправно. А все остальное, тепло, холод или осадки, сейчас ни к чему. Мир похож на стерильную лабораторию, и здесь до ужаса скучно. Без тебя.

Прошло всего четыре месяца и семь дней, а я истосковался сильнее, чем за те девять лет. Должно быть, оттого, что мне нечем себя занять. Тогда каждый день был насыщен событиями, и я знал, что сражаясь с пустотой или восстанавливая разрушенные земли, приближаю с каждым шагом нашу встречу. Теперь я лишь жду. Брожу по дому, по городу, читаю.

Вот, кстати, о чем хотел спросить. Что за ужас ты читаешь? Взял от скуки твою книгу — плевался потом полдня. Глупо, пошло. Сюжет высосан из пальца. Из всего, что я, на беду свою, успел прочесть, лишь одно слово запомнилось — «истосковался». Я использовал его выше, как наиболее точно отражающее мои нынешние чувства, а в книжонке твоей чувств нет и в помине, хоть на обложке и значится, что роман любовный. Вот я и поражаюсь, как ты, ты, которая сама есть воплощение любви, читаешь подобную чушь…»

Он останавливается. Разминает пальцы. Глядит на то, что успел написать, морщится и тянется выдернуть лист из машинки. Их много уже таких, скомканных или разорванных в клочья, валяется вокруг…

Но в последний момент передумывает и продолжает печатать дальше.

«…Прости. Вспылил из-за пустяка.

Так хочется, чтобы ты была рядом, что готов даже ругаться с тобой по любому поводу, лишь бы видеть тебя и слышать твой голос. Все равно всерьез мы никогда не поссоримся, а если так, то совсем немножко можно. Ты же помнишь, как люди говорят, про милых, что бранятся?

Хотя чушь, конечно.

В размолвках, даже мимолетных, нет ничего хорошего.

Читай, что угодно, я и слова не скажу. Правда, ту книжонку я на всякий случай уже сжег…»

Вспоминает томик в мягкой обложке и улыбается злорадно…

«…Думаешь, наверное, что я тут совсем одичал в одиночестве? Жгу книги и скачу вокруг костра голый и измазанный сажей?

А вот и нет.

Во-первых, книгу я спалил всего одну (правда, подумываю на днях казнить тем же образом учебник истории — за наглую ложь и чудовищные иллюстрации). А во-вторых, с недавних пор ко мне повадились ходить гости…»

Первым пришел Эйнар.

Махнул рукой вместо приветствия и уселся в соседнее кресло. Долго рассматривал его, несколько раз открывал рот, будто порывался сказать нечто важное, а после брякнул, что хозяин из него, из Тьена, отвратительный, потому что даже чая гостю не предложил.

Тьен предложил бренди.

Не самое подходящее угощение, если помнить, что ни на одного из них алкоголь не действовал должным образом. Но бутылку они, тем не менее, опустошили. И вообще неплохо провели время, невзирая на то, что оба молчали: взгляды брата были красноречивее иных слов.

— Сам дурак, — сказал ему Тьен на прощание.

Эйнар не спорил. Пообещал при случае еще заскочить.

Пришлось идти в магазин за чаем. Трогать одну за другой коробки и банки, проявляя надписи. Разминать в пальцах сухие листья, чтобы почувствовать оставшийся в остановившемся мире аромат. Отсыпать понемногу из каждого сорта в бумажные пакетики…

Лили от чая отказалась.

Зато все, что думала, высказала в глаза.

Не сразу, правда. Сразу тоже молчала. Но недолго.

Хорошо, что не расплакалась, а то он не знал бы, чем ее утешить.

Потом успокоилась немного. Заявила, что ему нужно следить за собой и лучше питаться, раз уж никак иначе нельзя пополнить силы.

Их и с едой нельзя было пополнить, но Тьен от нормальной пищи никогда не отказывался, а яблок, как он уже успел подсчитать, на весь срок не хватит…

Эсея приволокла целую корзину фруктов, овощей и зелени, которую Фер, явившийся следом, пренебрежительно назвал сеном. Флейм решил, что лучше знает, что необходимо племяннику, и принес мясных закусок, рыбы и грибов. Половину сам тут же и съел «за компанию». Нервничал.

Они все нервничали. Не знали, о чем говорить, или несли околесицу. Опасались смотреть ему в глаза…

Но все равно приходили.

Так родственники и друзья навещают в хосписе безнадежно больного. Так же тащат тому к постели всевозможную снедь и даже выпивку — доктора ведь ничего уже не запрещают…

Йонела принесла пирожки с ревенем.

Такого он не ожидал. Ни сильфиды, ни пирожков.

— Ешь, — приказала шеари. — И нечего на меня так таращиться. Бабушка я тебе или кто? А бабушки должны печь пирожки.

Видно, начиталась людских сказок.

— И что, — Тьен недоверчиво потыкал пальцем пышную сдобу, — сами пекли?

— Размечтался, — проворчала она. — Женщину одну попросила.

Вселенная не совсем еще сошла с ума, и Тьена это порадовало.

— Я поклялась тебе защищать ее, но не смогла сдержать слова.

Он предпочел сделать вид, что не расслышал этой фразы. Взял пирожок и откусил за раз половину. Вкусно. Только ревень немного кислил, мало сахара в начинку положили…

«…Боюсь, что вскоре растолстею от их угощений. Стихийников обычно не волнуют подобные вопросы, но я теперь уже не уверен, кто я. Во всяком случае, щетина отрастает вполне человеческая, и намного быстрее, чем раньше, — бриться приходится каждый день. И волосы уже почти до плеч…»

А в волосах седина. Тоненькая прядка у левого виска, появившаяся в тот день, когда… когда у него не было времени смотреть в зеркало…

«Здравствуй, Софи.

Я помню, что писал тебе только вчера, но сегодня есть отдельный повод. Новый год.

Вернее, если бы ты была сейчас со мной, мы праздновали бы Новый год. Как тогда, только лучше. Подарки приготовить я точно не забыл бы.

Знаешь, я часто представлял себе, как это будет. В Итериане не устраивают торжеств по поводу наступления очередного года. Они и дни рождения там не празднуют, лишь самый первый, когда стихийник появляется на свет, а все остальные просто подсчитывают для хроник и метрик, но никак среди прочих дней не выделяют. Скучно живут.

А мы бы с тобой…»

Он барабанит по клавишам, расписывая, чем бы они занимались на праздники, куда бы пошли, кого бы позвали. Хвастает, что сделал новогоднее деревце — из ветки, как она тогда, — и поставил в гостиной. Украсил ленточками и конфетами… но конфеты почти все уже съел. В конце концов, разноцветные фантики и сами по себе неплохо смотрятся.

Пишет о том, что его по-прежнему навещают друзья. Лили, Фер, Эсея.

Йонела приходила еще раз, правда, уже без пирожков.

Эйнар появляется чаще всех. На днях притащил откуда-то катушки с кинопленками и сумел без электричества подключить проектор Люка. Еще принес несколько мешочков трав — добытые в другом мире, они не теряют вкуса и запаха, и чай с ними намного вкуснее.

Тьену общаться с братом проще, чем с другими. Тот то ли притворяется лучше, то ли сам по себе такой… легкий, что ли. Хочется верить, что второе…

А Кеони еще не появлялся. Возможно, и не появится.

Выбросить бы из головы упертого мальчишку. В отряде третьего шеара было больше сотни стихийников, каждого из них он знал по имени, помнил, кто, когда и откуда пришел. И в один день простился со всеми ними без сожалений. Вот и тритона туда же! В другую жизнь, которую тот сам для себя выбрал.

Но не получается.