Время — огонь.

Яркой вспышкой бьет по глазам.

Растекается теплом по телу.

Жжется…

Невнятный шум складывается в голоса.

Блики пламени — в образы.

Запахи… Откуда берутся запахи — непонятно…

Жасмин под окном — пахнет сладко-сладко. Солнце щурится сквозь занавески. Ветерок проскальзывает через приоткрытые створки, гладит по волосам и вновь убегает, как зовущий поиграть щенок. Выпрыгнуть бы за ним за окно, в сад. До конюшен пробежаться: папа сказал, что пойдет туда после обеда…

— Тьен, милый, мне нужно с тобой поговорить.

— Ну ма-ам…

— Это серьезно.

И голос у мамы серьезный, строгий даже, как тогда, когда отчитывала его за то, что брал чернила без спроса…

— Присядь, пожалуйста.

Сидеть он не любит, особенно без дела, но забирается послушно на стул и руки кладет на колени, как примерный, а на самом деле прячет пятно от вишневого сока. И пока она говорит что-то, он все думает об этом пятне и о том, что надо не забыть покормить щегла. Шарль уехал в город на целый день, а щегла доверил ему, потому что он уже взрослый…

— Ты уже взрослый мальчик, Тьен, — мама вздыхает, словно это плохо. — И… необычный, да? Почему ты мне не рассказывал?

— Что?

Он делает вид, будто не понимает, а сам виновато опускает глаза.

Смотрит на сбитый носок ботинка и прячет ногу за ногу. На всякий случай.

И раскачивается, совсем немножко…

— Тьен! — мама сердится. — Я тебе говорила, что обманывать нехорошо?

— Говорила, — бубнит он и раскачивается сильнее. — Нельзя играть с огнем?

— Ох, милый, — мама опять вздыхает. — Это я играла с огнем, когда связалась с твоим отцом.

Последние слова у нее получаются уже не грустными, а злыми и колючими, и он хмурится:

— Папа хороший.

Она молчит. Накручивает на палец длинный локон и глядит в окно, как будто сама хотела бы убежать отсюда…

Потом начинает рассказывать что-то непонятное. Что он все-таки не взрослый, а маленький пока, а когда вырастет, обязательно поймет. Что папа хороший, да, но у него, у Тьена, есть еще один папа, другой, который живет очень далеко и которого Тьен никогда не видел. Но скоро увидит, потому что ему нужно будет поехать туда, далеко, к другому папе, и тот научит его правильно играть с огнем…

— Не хочу! — кричит он.

Спрыгивает со стула, и мама видит пятно на коленке. Сердится еще больше, ругает его и за пятно, и за то, что снова перебивает ее, недослушав.

А он не хочет слушать. И не хочет другого папу. И уезжать никуда не хочет…

— Тьен! Вернись на место, немедленно. Это… не навсегда…

Она говорит неправду, и он откуда-то знает об этом.

— Мы с папой, с Генрихом, будем навещать тебя. И дядя Фернан тоже. Ты же помнишь дядю Фернана? А еще у тебя там есть бабушка… даже две. Помнишь, ты спрашивал, почему у тебя нет бабушки, как у Рози? Теперь будет.

Бабушка Рози — кухарка в их доме. Она печет сладкие булочки и дает ему тайком одну или две еще до того, как подадут на стол…

— И дедушка, — добавляет мама. И морщится некрасиво.

Она не любит дедушку, и Тьен его сразу не любит. И не полюбит никогда.

И другого папу тоже.

Мама становится грустная и сердитая, когда говорит о нем. Он нехороший.

И бабушки, скорее всего, такие же — вряд ли станут кормить его сладкими булочками.

Но его все равно хотят отправить к ним…

— Все будет хорошо, — говорит мама.

Он не верит, но кивает.

— Мы будем навещать тебя, — повторяет она.

— Каждый день?

— Нет, так часто не получится. Это далеко и… Есть еще кое-что…

Она улыбается. Ему нравится, когда она улыбается.

Но сейчас она улыбается не ему…

— У тебя будет сестричка.

Руку кладет себе на живот. Гладит зачем-то. Улыбается опять.

— Сестричка? — переспрашивает он угрюмо, и улыбка ее гаснет. — А меня отдашь? Совсем отдашь? Даже приезжать не будешь?

— Тьен, с чего ты взял…

— Не будешь! — кричит он. — Я знаю! Все ты врешь! Врешь, врешь, врешь!

— Успокойся сейчас же! — шикает она на него. — Весь дом сбежится.

— Ну и пускай сбегается! Пускай все знают, какая ты… вруха!

Жжется в груди. И в глазах.

По щекам течет — мокрое, горячее.

Пальцы зудят, и он стряхивает на пол надоедливых огненных ящерок: пришли, глупые, будто не видят, что ему сейчас не до игр…

— Тьен! — мама вскрикивает и подбирает пышные юбки. Топчет сердито разбежавшиеся искорки. — Не смей так делать!

— А вот посмею! Еще как посмею!

Трет ладошку о ладошку, зовет еще ящерок и, когда они приходят, бросает. Не в маму, конечно, — в сторону…

— Прекрати! Я сказала тебе, прекрати!

Огонь никогда не делал ему больно. И мама — тоже. До этого раза.

Он даже не понял сразу, что хлестнуло его по лицу, оставляя обжигающий след…

А потом… смазано… смутно…

Что-то чужое внутри.

Ворочается.

Рвется наружу.

Болит.

И он отпускает… это…

Растянувшееся длинной нитью время вновь сворачивается клубком.

Опять полутемный зал.

Напряженная тишина.

Холгер сидит напротив, всматривается в его лицо, пытается поймать взгляд…

А клубок памяти распускается снова, растягиваясь на годы…

— Он не виноват, — голос правителя… тогда еще будущего правителя Итериана заметно дрожит. — Он лишь ребенок.

Шеар тянется к мальчику, покоящемуся на руках Огня, но пламя обжигает, не дает прикоснуться. Поэтому он просто смотрит. Впервые…

И Тьен смотрит.

Странно видеть себя со стороны, чужими глазами.

Чувствовать чужую боль…

— Хочешь вернуть его? — спрашивает Огонь. — Почему?

— Он — мой сын.

— Он несет в себе тьму… — чужое воспоминание ускользает. Прячется за огненной стеной. Слова стихии заглушает рев пламени. — Ошибка… Ошибка должна быть исправлена…

Обрывается…

Выбрасывает обратно в душный зал.

На пол.

Холгер пытается сказать еще что-то, но его не слышно за звуками далекого пожара. Треск, звон стекла, крики людей…

Сколько людей погибло тогда в поместье?

Этого он не знал, потому не вспомнит…

Только как они кричали…

Все, кроме мамы.

Она не паниковала и ему сказала ничего не бояться.

Понимала, что сама не выберется, но верила, что воздух спасет ее сына — он же шеар…

Ошибка.

Ошибка должна быть исправлена…

Эйнар недоумевал.

Стоило продираться сквозь камень и прятаться от тьмы, чтобы стоять посреди зала, укрывшись призрачным пологом и не делать ничего?

— Он справится, — говорила альва, придерживая шеара за руку.

Повторяла, словно молитву: «Он справится, справится…».

Эйнар хотел бы верить так же истово, но не понимал, как это возможно. Не представлял, насколько тяжело сейчас брату. Если даже его зацепило, всего лишь словами, а Этьен видел, переживал тот день заново…

Эсея, приблизилась вплотную, прислонилась спиной к плечу, словно искала поддержки. Сжимала древко копья так сильно, что казалось, еще немного и переломит его в тонких пальцах.

Лили то и дело облизывала пересыхающие губы…

Отец прав, Этьен ни в чем не виноват. Стечение обстоятельств. Смешение кровей, давшее ему опасную силу, — разве он просил о ней?

Но отца Этьен не слушал.

В какой-то момент он вообще перестал слышать и видеть что-либо — ушел куда-то далеко.

А когда вернулся…

— Не позволяйте тьме коснуться вас, — сказала Лили. — Если придется выйти из-под полога, не дайте ей даже вскользь себя зацепить. Ни чувств, ни мыслей — думайте о светлом, верьте в лучшее. Иначе ильясу отберут и вашу силу тоже.

На самом деле она говорила не об этом.

На самом деле она говорила о том, чего боялась: Этьену не совладать со своей тьмой в одиночку…

Йонеле казалось, что этот день, чем бы он ни кончился, она не переживет.