Девушка посмотрела на хозяйку какими-то мутными глазами. Медленно, почти сползла со стола, не поднимая своих одежд, подошла к дверям и, глядя сквозь княгиню, прошептала:

Девушка, едва передвигая ноги, пошла по коридору к своей комнате. Княгиня, проводив её взглядом, повернулась к сыну и встретилась с ним глазами. Его взгляд был чужим, колючим и жёстким. Он словно гипнотизировал её, как немигающий взгляд змия. Сын встал, подошёл к матери и, не отводя своих глаз, спокойным голосом произнёс:

— Вы никогда и никому не расскажите о том, что здесь произошло сегодня.

Этот голос и взгляд, словно ледяные тиски, сжали и тело и саму душу княгини да так, что даже пошевелиться не было сил. Чей-то дикий крик отчаяния снял наваждение с женщины и пристальность со взгляда её сына. По коридору бежала горничная и, захлёбываясь слезами, кричала на ходу, что из окна второго этажа выбросилась гувернанта и сломала себе шею о чашу фонтана.

— Она мертвая, мёртвая и совсем голая! — визжала горничная и трясла головой. Людвиг, одиннадцатилетний мальчик, стремительно подошёл к истерично орущей служанке, размахнулся и наотмаш ударил её по щекам так, что оставил багровой след пятерни. Это подействовало мгновенно, горничная тут же замолчала и свалилась без чувств.

Дело удалось замять с помощью связей, девушка была сиротой, воспитанницей одного из отдалённных монастырей. А мать стала пристальней приглядываться к сыну. Стараясь, как можно аккуратней, без навязываний, она умоляла его как можно чаще ездить с ней в церковь, надеясь разбудить в сыне божественное начало. Но Людвигу было скушно в храме божьем. Его неимоверно смешило, как пузатые попы, с заплывшими жиром лицами, призывали прихожан поститься и усмерять свою плоть. Ему казалось, песнопения мальчиковхористов, взлетавшие под своды храма, преврашаются в острые иголки и впиваются в него, пробивая кожу. Он ёжился от неприятных ощущений и клялся, что ноги его здесь больше не будет, чем очень огорчал мать. Она, не скрывая слёз отчаяния, умоляла его одуматься и выпросить у бога прощения.

— Зачем мне это?! Что может дать ваш бог? Где же его милость, в чём она заключается? Он даже не смог защитит от меня свою верную рабу, — Людвиг хохотал, чем доводил княгиню до паники, — да и что значит «раб божий»? Бред, зачем богу, которого никто не видел, рабы? Матушка, вам не кажется, это весьма странно называть «своих детей» рабами. Так вот, я не желаю быть рабом. Я свободен, я сво-бо-ден! — по слогам прокричал Людвиг.

Княгиня билась в истерике, не зная, что делать. Князь, боясь за нервы жены, как-то решил поговорить с сыном. Но Людвиг был спокоен и равнодушен.

— Что делать, отец, что делать, если господь уготовил матушке помешательство, надо смириться и возблагодарить его за милость к нашей семье.

Князь, с удивлением гладя в глаза одиннадцатилетнего мальчика, который так спокойно говорил о страшных вещах, махнул рукой и полностью посвятил себя ухаживанию за супругой. Но сын снова удивил его через некоторое время после этого разговора.

— Я прошу вас отправить меня в военное училище, так будет лучше и для меня и для вас всех.

Князь, едва скрывая радость, что всё разрешилось само собой, быстренько собрал сыну рекомендации и, перекрестясь, проводил отъезжающую карету.

Как быстро летит время, когда оно наполнено любовью, счастьем, мечтами о будущем! Виола наслаждалась им, боясь пропустить хоть мгновенье. Это время, это чудное время было достойной наградой за то, что ей пришлось пережить. После приезда из Индии она несколько раз появлялась в светском обществе, но почему-то там ей было скучно. Пустая болтовня подруг, обсуждение нарядов, рождение новых сплетен стали утомлять её. Там, в далёкой стране, когда толпа индийцев пытались штурмом взять консульство, что-то надломилось, перестроилось в её душе.

— Боже мой, как мы живём?! Праздность, только платья и женихи на уме. Мы бездарно проживаем свою жизнь. Если бы вы знали, сколько в мире бед и страданий, сколько горя и изломанных судеб. А мы, как живём мы? О, господи, как глупо то, к чему мы привыкли.

— Что с тобой? Что за мрачные мысли? — слова Виолы приводили подруг в недоумение, — да и какая разница, кто как живёт.

— Моя милая Виола, ты стала очень странной, — подвела итог Камилла, когда они в один из вечеров остались вдвоём, — этот мир так устроен, каждому достаётся то, что он заслуживает. Скажи, с тобой что-то произошло в этой дикой стране?

Щёки Виолы вспыхнули румянцем. Она долго собиралась с мыслями, не решаясь открыться Камилле. Но крохотные споры сомнений и тревог отравляли её жизнь. Виола рассказала подруге о том, что произошло между ней и Генри. Подруга ахнула и прикрыла рот рукой.

— О, господи! Дорогая, но как же ты могла?! Ты потеряла голову! Что скажут люди? Это безрассудно! — Камилла во все глаза смотрела на Виолу.

— Камилла, моя милая Камилла, я так люблю его, — Виола встала и подошла к окну, — мне всё равно, что скажут люди. Кто вправе осудить меня? Только тот, кто сам безгрешен, а таких нет. Там, в Индии, я заглянула в глаза смерти, она дохнула на меня своим ледяным холодом. Жизнь — это одно мгновенье и смерть может настигнуть любого в самый обычный день. Да именно так, я потеряла голову, но оттого, что пришлось пережить мне там, вдали от дома. Мы все живём одним днём, просыпаясь, мы вступаем в день, который похож на предыдущий и таким же будет завтрашний. Но если бы ты знала, как извилист путь судьбы, сколько в нём скрытых порогов и тайных закоулков. Кто в силах узнать, что уготовано ему провидением? Камилла, моя дорогая Камилла, ведь смерть может прийти так неожиданно! Разве люди готовы к смерти? Назови мне хоть одного из наших знакомых, который бы говорил, что он уже сделал все свои земные дела и может спокойно умереть?! Смерть, это так страшно! Камилла, боже мой, как это страшно! О господи, умереть, не познав любви, из-за условностей? А вдруг, старшный рок настигнет его слишком рано? Тогда для чего жить мне? А вдруг меня? Я люблю Генри, люблю страстно, всей душой и ни он, ни я не знаем сроки наших жизней. Он военный, неизвестно, куда закинет его служба в следующий раз. Я нисколько не сомневаюсь в его чувствах, но кто знает, что может измениться в наших судьбах, поэтому, я ни секунды не жалела о своём решении. Мы дали новую жизнь и этот ребёнок — самое дорогое для меня.

Виола вдруг разрыдалась в голос и, словно устав от исповеди, села на стул, уткнувшись в колени лицом.

— Моя милая, бедная моя, — Камилла подбежала к плачущей подруге и, гладя по голове, пыталась успокоить её, — ну, не надо так, успокойся. Ведь всё равно уже ничего не исправить. Теперь надо просто научиться жить с этим.

— Я не жалею, ни капли не жалею, — сквозь рыдания громко говорила Виола, будто хотела убедить в этом саму себя, — даже если все отвернуться от меня, всё равно. Матушка, моя матушка ненавидит меня, считает падшей и распутной. А я так надеялась, что она поймёт меня, но увы. И пусть! Я уеду, уеду далеко-далеко, где никто не будет тыкать пальцем на моего малыша. Ни Генри, ни я, ни малыш ни в чём не виноваты перед людьми. Только перед богом и я каждый день, по нескольку раз, прошу у господа прощения. Только у него, только у него…

Виола разрыдалась ещё громче, задрожала всем телом. Камилла, испугавшись, что подруга может потерять сознание, схватила кувшин и, набрав полный рот воды, брызнула той на лицо. Виола зажмурилась, у неё перехватило дыхание, но холодная вода подействовала мгновенно. Она посмотрела на Камиллу широко раскрытыми глазами.

— Ну вот и отлично, — Камилла осталась довольной результатом, — Давай выйдем в сад, тебе надо глотнуть свежего воздуха.

Бродя среди деревьев, подруги сначала молчали, каждая думала о своём. Но эмоции, переполнявшие обоих, вырвались наружу. Перебивая друг друга, они говорили и говорили о том, что приходило в голову, боясь вернуться к той теме. А когда Виола собралась домой, Камилла возле кареты обняла подругу и, держа её за плечи, тихо сказала: