Ну, словом, села она на место и дальше слушает, как мы с господином полковником переливаем из пустого в порожнее. Я начинаю видеть, что он, господин полковник то есть, уже прикидывает, как бы это ему выставить нас из кабинета. Ну, и я тоже, конечно, прикидываю, как бы ему между глаз закатать и целым из этой ментовки убраться. Если бы один, так с этим делом никаких проблем, но я же с дамой! Хотя, Федор Филиппович, есть у меня подозрение, что она только этого и ждала...

– Чего?

– Чтобы я ему... того, между глаз. Держалась она превосходно, но глаза... Не глаза, а спаренный боевой лазер – так и сверкают! Словом, дело близится к бесславному финалу, и тут вдруг на столе у господина полковника начинает звонить телефон. Не буду описывать, что с ним, беднягой, было. Скажу лишь, что разговаривал он стоя, и не просто стоя, а по стойке "смирно", и собеседника своего называл не иначе как "товарищ министр". А когда закончил, сел, попыхтел немного, пот с лысины вытер и велел принести папку с делом, а чтобы мы не напрягались, сам все рассказал – коротко, ясно и исчерпывающе.

Федор Филиппович задумчиво пощипал верхнюю губу.

– Ты считаешь, что она звонила Назарову?

– Да, – сказал Глеб. – И мне, честно говоря, это не очень нравится. Получается, что Назаров теперь будет постоянно в курсе всех предпринимаемых нами действий.

– Да на здоровье, – рассеянно произнес генерал Потапчук. – Нужны ему твои действия как собаке пятая нога... Привыкать нам, что ли, работать под колпаком у большого начальства? Не помешал ведь – помог, так чего тебе еще? Скажи лучше, что ты обо всем этом думаешь.

Глеб забросил ногу на ногу, откинулся в кресле и некоторое время разглядывал покрытый трещинами потолок, как будто там было что-то написано.

– Выводы делать действительно рано, – сказал он наконец, – но картина вырисовывается занятная. Смотрите, что получается. Профессор Андронов погибает в результате нелепой случайности как раз в тот день, когда ему должны были принести для экспертизы этюд Иванова к "Явлению Христа народу". Приносили ему этюд или не приносили, никто не знает, и спросить некого – профессор мертв. Его дочь думает... вернее, чувствует, что смерть отца косвенно связана с картиной, и подолгу простаивает возле нее. Это чисто эмоциональный акт, но в конце концов она вдруг замечает, что с картиной что-то не так, как будто это не оригинал, а искусно выполненная копия. Учитывая нервный стресс после гибели отца и то, сколько времени она в общей сложности провела возле этой картины, можно предположить, что ее так называемое открытие стало результатом легкого психического расстройства, этакой навязчивой идеи... словом, что все это ей просто почудилось, а на самом деле с картиной все в полнейшем порядке.

Как женщина умная и, главное, грамотная именно в этой области, она сама допускает такую возможность. Более того, возможность эта кажется ей наиболее вероятной – во всяком случае, куда более вероятной, чем то, что некто ухитрился незаметно подменить полотно таких, черт подери, внушительных размеров. Это вам не этюд Куинджи размером со школьный альбом для рисования!

Поскольку то, что она видит собственными глазами – или думает, что видит, – находится в непримиримом противоречии со здравым смыслом и ее представлениями о возможном и невозможном, она идет за советом к человеку, которого знает с пеленок и которому безоговорочно доверяет, – реставратору Макарову. Добрый дядя Федя хвалит ее за зоркий глаз и хорошее чутье и рассказывает про неудачную попытку реставрации в начале девяностых, когда кругом царил полнейший бардак и беспредел и люди думали не о вечном, а о том, как бы им дотянуть хотя бы до конца месяца.

И все бы хорошо, да только непьющий по большому счету дядя Федя в этот же день напивается как зюзя и погибает в пьяной драке со своим коллегой, который ему в сыновья годится и числится при нем кем-то вроде ученика. Убийца вне себя от горя и раскаяния лезет в ванну и вскрывает себе вены лезвием от безопасной бритвы... Способ, несомненно, тихий и где-то даже аристократический, но довольно медленный, не слишком верный и порой болезненный. В то время как в шкафу у него стоит старый помповый дробовик Тульского оружейного завода с полным ящиком боеприпасов – преимущественно картечи, поскольку ружье нужно было Колесникову не для охоты, а в основном для стрельбы по консервным банкам. Чего проще? Сунул, нажал, и все проблемы решены одним махом, раз и навсегда... И эта предсмертная записка! Ну, ладно, он был здорово пьян. Пусть даже мертвецки пьян! Почему же, черт возьми, находясь в таком состоянии, он взял себе за труд писать печатными буквами? Ведь на это требуется отдельное усилие, обычно люди так не пишут... Ну, и это ладно. Все это можно объяснить так, а можно эдак.

Но как объяснить шикарную квартиру, в которой с недавних пор проживал Макаров? Как объяснить хорошую машину, на которой ездил сопляк Колесников? И главное, как объяснить тот факт, что и квартира, и машина были приобретены ими почти одновременно, едва ли не в один и тот же день?

– Боюсь сглазить, – сказал после некоторой паузы Федор Филиппович, – но цепочка кажется сплетается. Во всяком случае, до сих пор мы только тем и занимались, что дергали за концы, которые выглядели куда менее обнадеживающими. Вот что, Глеб Петрович. Придется нам, по всей видимости, просить Ирину Константиновну провести для нас экспертизу картины на подлинность – негласно, разумеется, потому что сам факт проведения такой экспертизы, сделавшись известным, способен вызвать бурю. А пока она будет заниматься экспертизой, ты займешься охраной. Такое дело невозможно провернуть без участия охраны, согласись. "Явление Христа народу" написано не на носовом платке, эту картину в карман не спрячешь.

– А с чего вы взяли, что Андронова станет заниматься экспертизой? – спросил Глеб.

Федор Филиппович вздохнул.

– А куда же ей деться? – спросил генерал после короткого раздумья, и Сиверов не нашелся с ответом.

Как и просил Федор Филиппович (надо же, генерал, а выглядит вполне приличным человеком!), Ирина Андронова добралась до места на такси и отпустила машину приблизительно в полуквартале от нужного ей дома. Она даже примерно представляла себе этот дом – огромный, старый, еще сталинской постройки, с нелепыми лепными украшениями и неравновеликими балконами, по самому большому из которых можно было при желании ездить на велосипеде, а самый маленький был размером с приличный носовой платок.

Пройдя оставшееся расстояние пешком и сверившись с записанным на бумажке адресом, Ирина обнаружила, что ошиблась – ей нужен был не тот дом, о котором она думала, а соседний, выглядевший чуть скромнее, но также построенный в стиле, который отец называл "сталинским ампиром". Его крышу украшала балюстрада с бетонными перилами на пузатых, уже начавших разрушаться балясинах, а по углам торчали две квадратные башенки неизвестного назначения. Еще раз на всякий случай заглянув в бумажку, Ирина свернула во двор, инстинктивно стараясь держаться в тени старых, разросшихся лип и кленов.

Подходя к подъезду, она почувствовала странное смущение и желание остаться никем не замеченной. Ничего подобного Ирина Андронова не испытывала с тех давних пор, когда двадцатилетней девчонкой бегала на свидания к одному скульптору, хорошему знакомому отца, с женой которого Ирина, увы, тоже была хорошо знакома. Они встречались в съемной комнатушке на Васильевском острове, и у них была любовь, горячая и страстная (по крайней мере, со стороны Ирины), которая за каких-нибудь три месяца сгорела дотла, оставив после себя только холодный пепел воспоминаний да ощущение неловкости, которое эти воспоминания вызывали.

Ирине было бы проще, если бы она действительно спешила на тайное свидание с любовником. Таких вещей она, слава богу, перестала стесняться уже давно, поскольку они были вполне естественными. Тайное свидание – это одно, а тайная встреча с генералом ФСБ и его загадочным и довольно неприятным помощником – это, господа, совсем другое дело, и некоторым хорошим, очень уважаемым людям оно, это дело, могло бы показаться даже более постыдным, чем самое разнузданное публичное проявление похоти...