Он протянул пачку "Мальборо" обратно. Кулагин потянулся за ней, и вдруг пачка выскользнула из пальцев горе-рыболова и с негромким шлепком упала в озеро.

– Эх, мать твою! – воскликнул Николай Михайлович и резко подался вперед, чтобы выловить пачку из воды, пока она не намокла.

В этот самый момент незнакомец вдруг ухватил его за шиворот и резко рванул на себя. Кулагин, который и без того уже был наполовину за бортом, естественно, не удержался в лодке и головой вперед бултыхнулся в воду. Раздался громкий всплеск, взлетел фонтан брызг, и обе лодки заплясали на взволновавшейся воде, разойдясь еще дальше друг от друга.

– Ты что творишь, бандюга?! – закричал, придя в себя, Зарубин, опасно налегая на борт, чтобы выловить тяжело бултыхавшегося в метре от лодки Кулагина.

Лодка опасно накренилась. Николай Михайлович отчаянно молотил по воде руками, хватая ртом сырой утренний воздух. Плавал он вполне прилично, но сейчас на нем было слишком много тяжелой одежды, которая вкупе с высокими болотными сапогами неудержимо тянула его на дно – туда, к корягам и водорослям, к лежащим в мягкой тине, похожим на замшелые бревна огромным сомам. Бледно-зеленые рукава резинового химзащитного плаща тяжело хлопали по воде, вздымая фонтаны брызг; яркая красно-белая пачка сигарет отплыла в сторону и беспорядочно плясала на волнах, постепенно размокая.

– Извините, – голосом, в котором не прозвучало ни единой нотки раскаянья, проговорил незнакомец, – я такой неловкий!

Он выплюнул сигарету, без которой минуту назад просто не мог жить, и взялся за весла, направив свою лодку по широкой дуге к лодке Кулагина. Андрей Яковлевич не обратил на этот маневр внимания, занятый спасением утопающего. Он вынул из уключины весло и протянул его Кулагину. Тот вцепился в лопасть, как клещ, подтянулся, и в следующее мгновение уже ухватился обеими руками за скользкий округлый резиновый бок своей лодки.

– Погоди, Яковлевич, – хрипло выдохнул он, – не хватай. Аккуратно надо, а то лодку перевернем на хрен... Ты что делаешь, падло?!

Последнее относилось к незнакомцу, который опять подплыл на своей лодке вплотную и, ухватившись левой рукой за борт кулагинского суденышка, правой вынул из кармана пружинный нож. Раздался характерный металлический щелчок, выскочившее из рукоятки узкое лезвие тускло блеснуло в полумраке. В следующий миг послышался звук, как от слабого удара по резиновому мячу, и тут же раздался леденящий душу свист вырывающегося наружу воздуха.

Туго надутый резиновый валик под руками Кулагина начал стремительно опадать, дрябнуть, уменьшаться в размерах. Лодка накренилась еще сильнее, заставив Андрея Яковлевича Зарубина отпрянуть к противоположному борту. Кулагина охватила паника. Он лихорадочно цеплялся за опору, которая буквально на глазах переставала быть таковой, превращаясь просто в кусок мягкой, едва держащейся на поверхности воды резины. Наконец одна из беспорядочно шарящих рук ухватилась за деревянное сиденье, и Кулагин немного успокоился. Лодка была двухкамерная – то есть, получив пробоину, все равно должна была остаться на плаву.

При том условии, что пробоина будет одна.

И стоило только Николаю Михайловичу об этом подумать, как незнакомец, подплыв к лодке с другой стороны, хладнокровно и точно полоснул по уцелевшему борту своим острым как бритва ножом.

Только теперь Николай Михайлович Кулагин с полной ясностью осознал, что происходящее не имеет ничего общего с нелепой случайностью или пьяной хулиганской выходкой. Это было убийство – жестокое, хладнокровное и очень хорошо продуманное. Проплыть почти километр в тяжелой рыбацкой сбруе было просто нереально, а лодка буквально на глазах теряла плавучесть.

Андрей Яковлевич Зарубин закричал, очутившись в воде, и тут Кулагин узнал еще одну вещь, о которой раньше даже не догадывался: его приятель не умел плавать.

Поскольку цепляться за превратившуюся в плоский, медленно уходящий под воду резиновый блин лодку было бесполезно, Зарубин мигом нашел другую, более осязаемую опору. Движимый слепым, взбунтовавшимся инстинктом самосохранения, он мертвой хваткой вцепился в Кулагина и принялся карабкаться на него, как на дерево, тем самым толкая его вниз, под воду.

Как только это произошло, конец стал делом уже не минут, а считаных мгновений. Отчаянным усилием вынырнув на поверхность, хрипя и отплевываясь, Кулагин вдруг разглядел лицо убийцы – знакомое костистое лицо с немного вдавленной переносицей и тонким, едва заметным шрамом, пересекавшим ее наискосок, – и понял еще одну вещь: красть фрагмент картины с изображением руки было просто глупо, а продавать его было чистой воды самоубийством.

В следующий миг совершенно обезумевший Зарубин оттолкнулся вверх, используя его плечи в качестве опоры для рук, выскочил из воды по пояс, как невиданный брезентовый дельфин, а потом, потеряв равновесие, всем своим весом обрушился Кулагину на голову, погрузив его под воду и погрузившись сам.

Черная вода еще несколько раз тяжело бултыхнула, потом из глубины всплыл большой пузырь воздуха, за ним – еще один, поменьше, и темная гладь лесного озера начала понемногу успокаиваться. Некоторое время у поверхности еще маячил, тяжело покачиваясь, смятый, перекрученный резиновый блин лодки, а потом, будто приняв какое-то решение, косо, беззвучно скользнул вниз и растворился в сплошной черноте. После этого на воде осталось только одно короткое непотопляемое весло да размокшая красно-белая пачка, из которой одна за другой, как диковинные ленивые рыбешки, выплывали совершенно раскисшие сигареты.

– Докладывайте, – сказал генерал Потапчук и, откинувшись на спинку кресла, сделал основательный глоток из чашки.

В чашке у него был чай, свежезаваренный и крепкий, а в плетеной вазочке перед ним лежало печенье. Федор Филиппович придирчиво выбрал одно, проигнорировав остальные, точно такие же, надкусил и стал сосредоточенно жевать.

Ирина не поняла, к кому относился только что отданный генералом приказ, но Сиверов молчал, с интересом разглядывая обстановку квартиры, которая, хоть и не была отремонтирована и отделана по последнему слову современной строительной техники, все-таки уже больше напоминала человеческое жилье, чем покинутый сарай. Поняв, что слово предоставляется ей, как представителю мира изящных искусств, Ирина аккуратно поставила чашку на блюдце и начала докладывать.

– После смерти Макарова ему позвонил Кулагин. Николай Михайлович Кулагин, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, коренной москвич. В тысяча девятьсот семьдесят шестом году окончил институт имени Сурикова, живописец. Работал в художественных мастерских, с тысяча девятьсот восемьдесят второго года член Союза художников. Имел три персональные выставки, оставшиеся, по большому счету, незамеченными. В тысяча девятьсот девяностом году был исключен из Союза...

– Это за что же? – заинтересовался Потапчук.

Ирина суховато улыбнулась.

– В протоколе собрания записано: "За неэтичное поведение". Сплетники утверждали, что это был пьяный дебош.

– А на самом деле?

– А на самом деле во время отчетно-выборного собрания он вышел на сцену, отобрал у содокладчика микрофон и громко, на весь зал, очень подробно рассказал, что думает о председателе местного отделения, а также о каждом из членов правления персонально. Он действительно был порядком навеселе, и это дало формальный повод для его исключения, хотя почти все из сказанного им было правдой и все об этом знали. С тех пор живет продажей картин, перебивается случайными заказами. В выставках с момента исключения из Союза участия не принимал – его почти не приглашали, а когда приглашали, гордо отказывался.

– Да, – сказал Сиверов, – жизнь не задалась. Творческий путь, так сказать, зарос бурьяном... А что этот Кулагин представляет собой с профессиональной точки зрения?

– Ну, Суриковский, это, как ни крути, школа, – сказала Ирина. – Люди без способностей туда не попадают, а его выпускники, как правило, очень хорошо владеют кистью. К сожалению, это в наше время не является залогом успеха...