– Наши внутренние органы не имеют ничего общего с кишечником, – строго объявил окончательно развеселившийся по случаю Ирининой победы Сиверов, – хотя бы потому, что работают не в пример хуже. Нормальный человек с такими внутренними органами сдох бы в страшных муках от элементарного запора. Это во-первых. А во-вторых, Федор Филиппович – это вам не какая-нибудь мелкобуржуазная подкова. Стойкий, закаленный в сражениях боец, истинный ариец...

– Ты вроде не пил, – заметил Федор Филиппович.

– Я хотел сказать, мариец, – поправился Глеб. – Что, тоже не так? На вас не угодишь... Но это неважно. Важно, что дело в шляпе. Сейчас я съезжу в панораму и возьму у них список этих реставраторов...

– Поздно уже, – ворчливо заметил Потапчук и неожиданно добавил: – А жаль.

– Вам тоже? – обрадовался Глеб. – А вам, Ирина Константиновна?

– Зовите меня Ириной, – великодушно откликнулась она. – Да, мне тоже немного жаль. И кстати, я приглашаю вас двоих на свой день рождения.

– Ах да, – сказал Сиверов, как будто ему напомнили о чем-то хорошо известном, но временно забытом на фоне иных, более важных дел. – Послезавтра, в... во сколько?

Ирине удалось сдержаться и не спросить, откуда он знает про ее день рождения. В конце концов, он был чекист, и этим было все сказано.

Анатолий Владимирович Гальцев спустился по трапу только что прибывшего из Вены пузатого аэробуса. Москва встретила его удушливым зноем, как будто до наступления календарной осени оставалась не какая-нибудь пара-тройка дней, а месяц-полтора. Раскаленный бетон посадочной полосы отбрасывал солнечные лучи назад, прямо в лицо, и от него несло сухим жаром, как от сковородки, на которую забыли налить масла. Казалось, плюнь на него, и плевок зашипит, испаряясь буквально на глазах.

Впрочем, приподнятого настроения Анатолия Владимировича не могла испортить никакая жара. Он воспринял безоблачное небо и яркое солнце просто как хорошую погоду, служившую вдобавок добрым знаком. В Австрии все у него прошло как по маслу, Москва встретила его теплом и совсем летним солнышком, а значит, жизнь прекрасна. Значит, кому-то там, на самом верху, прямо в небесной канцелярии, их затея пришлась по душе, и дальше все пойдет так же, как шло до сегодняшнего дня – без сучка, без задоринки.

Тем не менее, очутившись после жаркой улицы в кондиционированной прохладе пассажирского терминала, Анатолий Владимирович испытал немалое облегчение. Таможенный контроль он прошел без проблем, поскольку из багажа при нем имелся только кейс с личными вещами и приобретенной в магазинчике на нейтральной территории бутылкой шотландского виски. Гальцев точно знал, с кем разопьет эту бутылку, а главное – за что. За успех этого великого начинания – вот за что. За это было уже немало выпито, с речами и без, но теперь, когда успех был по-настоящему близок, буквально рукой подать, грех было не выпить за него еще разок – просто чтоб не сглазить, не спугнуть удачу.

Он представил, как усядется на мягкий диван в гостиной, как откроет бутылку и, не спеша потягивая из низкого широкого стакана жидкий янтарный огонь, расскажет, как у него все прошло там, в Австрии. А поскольку все прошло просто превосходно, разговор обещает быть приятным – очень может статься, даже с намеком на увеличение причитающейся ему доли. Прибавку Анатолий Владимирович заработал, это факт...

Гальцев был из тех художников, кто, не добившись успеха на родине, делает себе имя и довольно приличные деньги за рубежом. Много лет подряд он мотался по Европе, навьюченный упакованными в целлофан картинами, и за это время как-то незаметно стал своим человеком во многих галереях на огромном пространстве от Варшавы до Лиссабона. Не то чтобы он был с галерейщиками запанибрата – на русских Европа всегда смотрела косо, за что русские испокон веков платили ей взаимностью, – но кое-какими полезными связями в мире тамошнего так называемого искусства обзавелся. Кое-кто из владельцев галерей был, как водится, не совсем чист на руку, и именно с такими людьми Гальцев старался сойтись как можно ближе. Через одного из них он даже продал собственноручно изготовленную копию Шагала, благо копировать Шагала – дело нехитрое и справится с ним любой дурак.

Галерейщики имели выход на коллекционеров, а те, в свою очередь, на других, более богатых, которые жили в обнесенных высокими каменными стенами особняках и даже средневековых замках и не затрудняли себя общением со всякой швалью и мелюзгой, вроде владельцев сомнительных галерей и их приятелей из далекой пьяной России. Заставить их снизойти до такого общения и было главной и единственной целью предпринятой Анатолием Владимировичем поездки. В этот раз он отправился в Европу налегке, без опостылевшего груза картин и принадлежностей для их написания, с тугой пачкой денег на дне кейса, и не рейсовым автобусом, как когда-то, а самолетом "Люфтганзы", исполненный сознания собственной значимости и важности доверенной ему миссии. Потому что без него, Анатолия Владимировича Гальцева, и его связей с европейскими галерейщиками гениально задуманная и филигранно осуществленная афера полностью теряла смысл...

Миссия на него была возложена непростая, требовавшая большой осторожности и длительных переговоров. Эти самые предварительные переговоры, а именно многодневные хождения на цыпочках вокруг да около, чтобы, упаси бог, чего-нибудь не вышло, отняли уйму времени. Гальцев улетел из Москвы в середине мая, а вернулся только к началу сентября. Разумеется, никто не потрудился проинформировать Анатолия Владимировича о событиях, происходивших на родине в его отсутствие, – ни письменно, ни по телефону, ни каким-либо иным способом. Он регулярно, не реже раза в неделю, общался по телефону с Игорьком, и на его вопросы, как дела в Москве, тот неизменно отвечал коротко и исчерпывающе: "Все путем".

Словом, Гальцев ничего не знал, и именно по этой причине настроение у него было приподнятое и праздничное. Увидев в зале ожидания Игорька, который явился его встречать, он искренне обрадовался и, воскликнув по-немецки: "Либер готт!", обхватил его руками и прижал к груди.

Правда, Игорька тут же пришлось отпустить, потому что от него разило, как от молотобойца после полной рабочей смены. Да и вообще, выглядел он неважнецки: бледный, несмотря на загар, заметно похудевший, с мешками под провалившимися, какими-то нездоровыми глазами.

– Что это с тобой, братец? – спросил Анатолий Владимирович, старательно выговаривая слова с легким заграничным акцентом – неважно, с каким именно. – Выглядишь так, что краше в гроб кладут.

– А, – вяло махнул потной ладонью Игорек, – жара достала. Да еще, как на грех, просквозило где-то. На улице без малого сорок градусов, а я, блин, простудился.

– Летняя простуда самая злая, – с видом знатока изрек Гальцев. – Ничего, старик. Не было бы хуже, а это мы как-нибудь переживем, верно?

– А то! Конечно, переживем, – солгал Игорь Чебышев.

Они пошли через терминал к выходу, беседуя о погоде. Какая погода в Москве, было видно невооруженным глазом и без дополнительных пояснений, поэтому Игорек сообщил лишь, что это чертово пекло держится уже третью неделю и что сердечников, астматиков и прочих слабосильных с улиц увозят пачками, так что "скорая помощь" совсем сбилась с ног. Гальцев в ответ подробно и обстоятельно поведал, какая погода в Австрии – переменная облачность, температура плюс двадцать два – двадцать четыре, давление умеренное, без осадков. Заодно он рассказал множество интересных, с его точки зрения, вещей, на которые Игорю Чебышеву было глубоко плевать. Австрия его не интересовала – его интересовали австрийские денежки. А когда по счетам будет уплачено, Австрия вместе со всем своим населением, Альпами, зальцбургами, венами и прочими достопримечательностями может, если ей так захочется, проваливаться в тартарары – Игорь Чебышев о ней не заплачет, не вспомнит даже, что была когда-то на карте такая страна – Австрия...