– Память телефона невозможно очистить случайным нажатием кнопки, для этого требуется предпринять целый ряд осмысленных действий, – терпеливо объяснил Глеб. – Значит, это было сделано намеренно, с целью уничтожить хранившиеся там записи. Вряд ли это сделал Макаров, и вряд ли это сделали менты, которые осматривали место происшествия. Единственное, что они могли сделать с этим телефоном, так это прикарманить, но почему-то не прикарманили, спасибо им за это. Это сделал убийца – настоящий убийца, а не этот ваш Колесников. Следовательно, искать по ящикам столов какие-то записные книжки и конверты с адресами бессмысленно: убийца наверняка нашел их раньше и давно уничтожил. Если они вообще существовали, эти записные книжки... Все, что нам удалось добыть в результате нашей вылазки, – вот этот номер. Звонили, насколько я вижу, с мобильного телефона...
– Ну так перезвоните, – предложила Ирина.
Это предложение неожиданно заинтересовало Сиверова.
– А что сказать?
– Да что угодно! Скажите, что ошиблись номером. Или давайте позвоню я. Представлюсь родственницей Федора Кузьмича и спрошу, чей это телефон и что они хотели...
Глеб почесал в затылке.
– Нет, – сказал он, – не пойдет. Это сработает только в том случае, если звонивший не имеет к этой истории никакого отношения. А если он из той же банды, то он вам ничего не скажет. Просто прервет соединение и подастся в бега... Мы пойдем другим путем.
Он позвонил куда-то со своего мобильника, представился фамилией, которую Ирина слышала впервые, продиктовал оставшийся в памяти телефона номер и приказным тоном распорядился срочно установить, кому этот номер принадлежит.
– Ну вот, – сказал он Ирине, – через несколько минут мы будем знать, кто звонил дяде Феде после его смерти. Скорее всего это холостой выстрел, но как знать...
Его речь была прервана настойчивым звонком мобильника – не того, который он все еще держал в руке, а другого, лежавшего в кармане.
– Черт возьми, – пробормотал Глеб, хватаясь за карман, как будто там вдруг закопошилось какое-то мелкое животное. – Вам не кажется, что я похож на штаб революции вечером двадцать четвертого октября семнадцатого года? Слушаю! – сказал он в трубку. – Да, Федор Филиппович. У Макарова, да... Почему ерундой? Представьте себе, кое-что нашел. Нет, не чемодан с эскизами, – он покосился на Ирину и страдальчески закатил глаза к потолку, – и не раму с инвентарным номером... Что? Кто?! Понял, выезжаем.
В этом разговоре Ирине почудилось что-то до боли знакомое, и она начала догадываться, что произошло, даже раньше, чем Глеб обратился к ней.
– Надо ехать, – сказал он хмуро, рассовывая по карманам свои мобильники. – Свентицкий умер.
– Как умер?
– Очень просто, от передозировки героина.
– Что? Героина? Впервые слышу, что он был наркоманом, да еще героиновым...
– Мне почему-то кажется, что он и сам об этом не догадывался. Что ж, надо ехать.
Ирина поморщилась, представив зрелище, которое ее ожидало. Того, что она видела на кухне Макарова, было ей вполне достаточно.
– А я обязательно должна ехать с вами? – спросила она.
– В общем-то, да. Вы единственная из нас, кто видел его коллекцию и может сказать, все ли в ней на месте. А главное, вы видели этот пресловутый фрагмент картины.
– Вы думаете...
– Почти не сомневаюсь. Вы уж извините, что так получается, но тут нам без вас действительно не обойтись. Да вы не волнуйтесь, к тому времени, как мы туда доберемся, тело уже увезут.
Ирина вздохнула, покоряясь неизбежному, и тяжело поднялась с дивана.
От подъезда дома, где проживал Николай Михайлович Кулагин, до облюбованного им местечка на берегу озера было двести восемнадцать километров по спидометру. Раньше он бывал здесь редко – дела не пускали, да и его старенькая "таврия" не любила таких дальних поездок, – а теперь, когда у него наконец-то появилась настоящая машина, зачастил.
В придачу к машине Николай Михайлович купил и новую лодку. Поначалу ему мечталось о хорошем катере с мощным мотором, а еще лучше – с двумя моторами, который можно возить за машиной в специальном прицепе. Но это, конечно же, опять были пережитки голодной юности, а попросту говоря – жадность обыкновенная, ненасытная и неразумная. Уж если джип ему не нужен, то катер-то зачем? Как он, один, станет с этим катером корячиться? Два мотора... Кругами, что ли, по озеру гонять на этих двух моторах? Чтобы, значит, вся рыба от инфаркта передохла – бери ее голыми руками и в мешок кидай...
Словом, катер Кулагин так и не купил. Не купил он даже навесного мотора, ограничившись тем, что выкинул на помойку свою старую, всю в заплатах, надувную лодку и приобрел вместо нее новую – двухместную, крепкую и где-то даже красивую. Вот это было разумное приобретение, особенно для такого, как Николай Михайлович, любителя посидеть с удочкой. Ловля сетями, бреднями и прочие браконьерские штучки-дрючки его не интересовали – он их осуждал как любое вредное излишество. Не с голодухи же, в самом деле, люди браконьерствуют! Ну, деревенские – это ладно, их понять можно. Продал рыбу, купил водки или, наоборот, детям конфет, бабе своей платье новое или там резиновые сапоги... Некоторые только рыбой и живут. Но городские-то! Эти, которые рыбачить приезжают на "меринах" да джипах, в камуфляжных костюмах с иголочки, в шляпах с накомарниками и со снастями, выписанными по каталогам, – им-то зачем по мешку рыбы на брата?!
Николай Михайлович такой рыбалки не признавал. То ли дело – удочка! Вот это и есть настоящий отдых, настоящий спорт. Рыба – она ведь не дура, ее еще перехитрить надо, а это не каждому дано. Это, братцы, искусство! Тут, прямо как в живописи: если не дано человеку Господом Богом таланта, так и учить его незачем, все равно получится недоучка, в лучшем случае – ремесленник-середнячок. А художником, как и настоящим рыбаком, родиться надо...
На лесное озеро Николай Михайлович приезжал один, реже – с кем-нибудь из приятелей, которых у него было не так уж много. Если говорить начистоту, так их, считай, и вовсе не было. Художники – народ особенный, и не только потому, что люди они творческие и не всякому понятны. В большинстве своем они еще и сволочи порядочные – так, по крайней мере, считал Кулагин, и подтверждения этому своему нелицеприятному мнению о коллегах получал, между прочим, всякий раз, как с этими коллегами встречался. Недаром же много лет назад, когда Николай Михайлович только вступил в Союз, один весьма уважаемый им человек, очень хороший живописец и прямой мужик, ускользая потихонечку с банкета, сказал слегка обиженному этим уходом Кулагину: "Ты, Коля, извини меня, старика, сегодня твой праздник, а только мочи моей нет на эти рожи смотреть! Я, брат, лучше с бомжами пить буду, чем с художниками!"
Кулагин очень скоро понял, что тот имел в виду. Первый же дележ заказов на оформление какого-то интерьера, при котором он присутствовал, раз и навсегда открыл ему глаза. После той истеричной ругани, шквала взаимных оскорблений, плевков – как фигуральных, так сказать, в душу, так и самых обыкновенных – в морду, на обувь и даже на спину – он был уверен, что все эти люди больше никогда не смогут поднять друг на друга глаза, не говоря уж о том, чтобы пожать руку или выпить по стопке. Это была смертельная схватка голодных пауков в банке, и тем не менее буквально на следующий день все вели себя так, словно ничего не случилось. Позже выяснилось, что такие происшествия были в порядке вещей, к ним все давно привыкли и считали их частью своей работы – да нет, черт возьми, своей творческой жизни!
Словом, коллег по цеху Николай Михайлович, мягко говоря, не жаловал. Только в последнее время появился у него друг-приятель из художнического сословия – ну, не то чтобы такой уж друг закадычный, но, во всяком случае, человек, с которым Кулагину было приятно общаться.
Познакомились они как раз там, на реставрации панорамы Сталинградской битвы. Андрей Яковлевич Зарубин был человеком обстоятельным и в высшей степени безобидным, в результате чего к пятидесяти семи годам не добился ни степеней, ни званий, ни особого достатка. У него сильно болела жена, и в Игорькову затею Андрей Яковлевич ввязался, можно сказать, по нужде – заработать денег на операцию. Денег он, конечно, заработал, и все они ушли на операцию и послеоперационное лечение, а жена у него все равно умерла. Кулагин сильно его жалел, и даже не столько из-за жены – тут уж ничего не поделаешь, раз на роду написано, – сколько из-за потраченных впустую денег.
