– А когда являлось? – опять встрял Сиверов.

– Тоже верно, – задумчиво согласился Потапчук. – Для настоящего успеха талант необходим, но одного таланта сплошь и рядом оказывается недостаточно.

– Цып-цып, – Сиверов опять постучал ногтем по стеклянной крышке стола.

Глупые рыбы послушно приплыли на зов, сбились в стайку и принялись тыкаться мордами в стекло, беззвучно разевая губастые рты.

– Выходит, основания дуться на весь мир у него имелись, – сказал Федор Филиппович.

– Так же как и финансовые проблемы, – добавил Глеб.

– Точно такие же, если не большие, проблемы существуют у огромной массы художников, – возразила Ирина, – и это еще не делает их преступниками.

– Макарову звонила не огромная масса обиженных, влачащих полуголодное существование живописцев, – заметил Глеб, – а вполне конкретное лицо – Николай Михайлович Кулагин. Они были в некотором роде коллегами, приблизительно одного возраста – словом, ошибка при наборе номера исключается процентов на восемьдесят, а может, и на все девяносто. При этом, заметьте, звонок был только один. Кулагин не пытался перезвонить позже, как будто испугался или что-то такое сообразил...

– Фантазируешь, – строго прервал его Потапчук. – Конкретные факты у тебя есть?

– Есть и факты, – с готовностью откликнулся Сиверов. – Пока Ирина Константиновна наводила справки среди художников, я порылся в базах данных... вернее, всего в одной; больше, к счастью, не понадобилось, потому что мне сразу повезло. Ведь что первым делом делает среднестатистический российский гражданин, когда у него вдруг появляются деньги? Правильно, покупает машину!

– Для этого надо совсем не иметь мозгов, – недовольно произнесла Ирина.

– С этим не поспоришь, – согласился Сиверов. – Мы с вами, помнится, обсуждали это на квартире у Макарова. Люди умные и успешные в этом гиблом деле участия не принимали, им это ни к чему. Тут работали, я бы сказал, талантливые неудачники – отлично владеющие кистью, но по тем или иным причинам не поднявшиеся выше уровня рядовых исполнителей. Подступающая старость, финансовые проблемы, уязвленное самолюбие, желание что-то доказать всему миру, а заодно и себе...

– Ближе к делу, пожалуйста, – ворчливым тоном попросил Федор Филиппович.

– Пардон, увлекся, – сказал Глеб. – Так вот, на протяжении почти десяти лет Николай Михайлович Кулагин являлся счастливым обладателем автомобиля марки "таврия" выпуска одна тысяча девятьсот девяностого года. А в конце мая месяца текущего года приобрел и поставил на учет новенький "пассат" модного серебристого цвета, каковым владеет по сей день. И надо полагать, владеет с удовольствием, после "таврии"-то...

– Это уже кое-что, – согласился генерал. – Жаль, что у нас нет его фотографии. Впрочем, о чем тут жалеть? – тут же возразил он сам себе. – Кому ее показывать? Свентицкий мертв и опознать в Кулагине человека, который продал ему фрагмент картины, уже не сможет... Кстати, о фрагменте. Что с ним?

– Скорее всего похищен, – сказала Ирина. – Свентицкий хранил его в квартире, как и всю остальную коллекцию, а теперь его там нет.

– А все остальное?

– Все остальное на месте.

– Значит, Свентицкого действительно убрали из-за этого фрагмента, – задумчиво произнес генерал.

– И сделал это тот же человек, что убил Макарова, – добавил Глеб. – Почерк, во всяком случае, тот же. Убийство обставлено под несчастный случай, в квартире никаких следов постороннего присутствия, все ценные вещи на месте, за исключением фрагмента картины. При этом память телефона очищена... В случае со Свентицким речь идет о двух телефонах, – поправился он, – квартирном и мобильном. Записных книжек нет, конвертов с адресами нет... Можно предположить, что их и не было, но это как-то сомнительно. Макаров, к примеру, мог вести жизнь затворника, но Свентицкий – другого поля ягода. Коллекционер, активный гомосексуалист, торговец картинами, посредник, немножко аферист... У него наверняка был очень широкий круг знакомств, и вряд ли он мог держать все адреса и номера телефонов в голове. Значит, убийца постарался изъять из квартиры всю информацию о его связях.

– Звучит логично, – сказал Федор Филиппович. – Только я не понимаю этой катавасии с фрагментом картины. Сначала они его продают Свентицкому, потом Свентицкого убивают, а фрагмент изымают... Если они станут и дальше действовать в том же духе, в Москве через пару месяцев не останется ни одного коллекционера.

– Я думаю, фрагмент попал к Свентицкому случайно, – предположил Сиверов.

– То есть как это – случайно? – удивился Потапчук.

– Вряд ли организаторы преступления имели намерение распродать части картины в Москве и Петербурге, – объяснил Глеб. – Слишком велика вероятность засыпаться. Скорее всего картину планировалось каким-то образом переправить за границу и продать там. Фрагмент, доставшийся Свентицкому, наверное, прикарманил кто-то из исполнителей.

– Я даже догадываюсь кто, – неожиданно вмешалась Ирина.

Потапчук и Сиверов одинаковым движением повернули головы и выжидательно уставились на нее. Ирина подняла с пола свой плоский портфель, положила его на колени и щелкнула замочком.

– Я просто не успела вам сказать. Фотография Кулагина у нас есть. Вот, пожалуйста, – она выложила на стол лист бумаги с машинописным текстом и приклеенной в верхнем углу фотографией. – Этот снимок был вывешен на его последней персональной выставке. Конечно, теперь он намного старше, но все-таки...

Потапчук внимательно всмотрелся в фотографию и передал лист Сиверову. Глеб задрал брови и хмыкнул.

– Свентицкий говорил, – продолжала Ирина, – что человек, продавший ему картину, носил длинные волосы и бороду. Художники – народ консервативный. Далеко не все, конечно, но очень многие считают длинные волосы и растительность на лице чуть ли не униформой, знаком своей принадлежности к творческой интеллигенции. Кулагин, похоже, как раз из таких. Кроме того, Свентицкий утверждал, что продавец выглядел изрядно опустившимся и от него сильно пахло вином. Кулагин изрядно пил даже в дни своего профессионального расцвета, и вряд ли он избавился от этой привычки за все эти годы забвения и более чем скромного достатка.

– Отменно! – воскликнул Глеб. – Ну просто превосходно! Что бы мы без вас делали, а?

– Но это ведь только предположение, – запротестовала Ирина. – Нельзя обвинять человека, основываясь на догадках!

– Это уже не догадки, – возразил Потапчук. – Это, Ирина Константиновна, версия, и притом вполне жизнеспособная. А обвинять в чем бы то ни было Кулагина нам, боюсь, уже не придется. Хорошая фотография, – сказал он, снова беря отложенный Сиверовым лист и вглядываясь в изображенное на снимке бородатое лицо.

– Да, – подхватил Глеб, – в самый раз для надгробного памятника.

– Что вы такое говорите? – удивилась Ирина.

– А вы подумайте сами, – предложил Сиверов. – Раз уж мы начали делать допущения, так давайте доведем все до логического конца... Допустим, Кулагин каким-то образом утаил этот клочок холста и оказался настолько глуп, что продал его коллекционеру Свентицкому. Свентицкий умер от передозировки героина, хотя в наркоманах никогда не числился. Подозреваю, что героин ему ввели насильно, а может быть, обманным путем или под угрозой оружия. Как бы то ни было, коллекционер умер, а фрагмент картины пропал, как будто его и не было. Статус-кво восстановлен, у нас снова нет ни единого вещественного доказательства, что картину действительно выкрали и разрезали на части. Но дело не в этом. Дело, Ирина Константиновна, в том, что преступникам стало известно о приобретении Свентицкого. Они сразу поняли, что к чему, и приняли меры. Одной из таких мер, я полагаю, будет убийство Кулагина. Его, кстати, вторые сутки нет дома, и его мобильный телефон отключен. Возможно, он подался в бега, узнав о смерти Свентицкого, но мне почему-то кажется, что такой возможности у него не было...

– Погодите, – сказала Ирина. – Вы сказали, что преступники узнали о том, что Свентицкий приобрел фрагмент украденной ими картины... Но как они могли об этом узнать?!