Несмотря на жару, кожа Игоря покрылась зябкими мурашками, когда он, будто наяву, увидел перед собой лицо этого безымянного мента – невыразительное, с вялым ртом и набрякшими от бессонницы и злоупотребления спиртным веками. Видение было таким четким, что смахивало на галлюцинацию, и Игорь подумал, что так, должно быть, выглядят первые симптомы солнечного удара.

Он повернул голову и сквозь дым своей сигареты снова посмотрел на Буру. По загорелой спине Буры было невозможно определить, о чем он думает и думает ли вообще. У него постоянно был такой вид, что Игорь, глядя на него, все время вспоминал популярный во времена горбачевской перестройки значок с надписью: "Я далек от мысли". Во всяком случае, страха спина Буры и его коротко остриженный затылок не выражали. А может, он настолько туп, что не умеет бояться?

Мимо прошла молодая девушка в купальнике, и Игорь на время отвлекся от мрачных раздумий, заглядевшись на ее точеную фигурку и стройные загорелые ноги. Хорошая штука – солнцезащитные очки, подумал он. Смотри куда хочешь и сколько влезет, и никто не спросит: чего, мол, уставился? Кто бы это еще придумал что-нибудь похожее для причинного места! А то, заглядевшись на ножки, попки и прочие причиндалы, можно ненароком угодить в неловкое положение...

Потом в каком-нибудь полуметре от его головы с дикими восторженными воплями пробежал голый, в чем мать родила, пацаненок лет трех с совком и ярким пластмассовым ведерком. Песок фонтанами разлетался во все стороны из-под его крепеньких, слегка кривоватых ног с розовыми пятками. Буре песок попал на затылок и плечи, а лежавшему на спине Чебышеву – в лицо. Разница, как обычно, была не в пользу Игоря.

– А, чтоб тебя, – свирепо процедил Чебышев, отплевываясь и стряхивая со щек приставшие песчинки.

– Говнюк малолетний, – поддержал его Бура, тряся башкой, чтобы вытряхнуть песок из своей так называемой прически. Он широко зевнул и посмотрел вслед карапузу, который уже сидел на корточках в воде и, не переставая орать, как вышедший на тропу войны людоед, азартно лупил по ней совком. – Даже завидно, – продолжал Бура, лениво ковыряясь согнутым пальцем в сигаретной пачке. – Ни забот, ни проблем... Бегай с голой жопой и радуйся, блин, жизни, покуда она, паскуда, тебя в клещи не взяла.

Он закурил, сплюнул в сторонку и деликатно прикопал плевок, надвинув на него ладонью горсть песка. Игорь хотел что-то сказать, намереваясь аккуратно подвести внезапно завязавшийся разговор к интересующему его вопросу: сколько еще им тут торчать? Но тут в кармане у Буры зазвонил мобильник.

Бура сел, зажав сигарету в углу рта, выкопал верещащий аппарат из складок одежды, глянул на дисплей и ткнул корявым пальцем в клавишу.

– Да, – сказал он в микрофон.

Игорь, как воспитанный человек, отвернулся и стал смотреть на купающихся москвичей, тем более что смотреть на Буру ему было вовсе не обязательно – он и так слышал каждое слово.

– Да, – говорил Бура, – да, в порядке. Да, рядом, здесь.

Игорь повернул голову, и Бура утвердительно кивнул ему: дескать, да, речь о тебе. Он молча слушал то, что втолковывала ему телефонная трубка, и его монголоидная рожа, как всегда, ровным счетом ничего не выражала.

Разговор был совсем недолгим.

– Понял, – сказал Бура, дослушав до конца. – Все будет в порядке.

Он выключил мобильник и сунул его в карман лежавших на песке брюк.

– Ну? – нетерпеливо спросил Чебышев, догадавшийся, кто звонил.

– Да все ништяк, – лениво ответил Бура, дымя сигаретой и разглядывая прищуренными глазами реку с немногочисленными по случаю рабочего дня купальщиками. – Тихо все, понял? Так что торчать нам тут больше незачем. Сейчас в город поедем. Окунемся вот только на дорожку и двинем. Рад?

– Ну а то, – сказал Игорь, толком не зная, рад он или, наоборот, слегка напуган. Уж очень все это было неожиданно и, главное, непонятно – то одно, то другое... – В городе дел куча, – добавил он, ввинчивая в песок недокуренную сигарету, – а мы тут прохлаждаемся. Я думал, корни пущу на этом трахнутом пляже.

– Не успеешь, братан, – засмеялся Бура, поднимаясь на ноги и стряхивая с живота налипший песок. – Даже если бы хотел, все равно, блин, не успеешь. Труба зовет, всосал? Надо груз к отправке готовить, а рабочих рук у нас осталось – ты да я, да мы с тобой...

– Меньше народа – больше кислорода, – заметил Игорь Чебышев и тоже встал.

– Правильно мыслишь, – согласился Бура и коротким, точным щелчком указательного пальца послал окурок в ближайшие кусты. – Хотя мне кислород по барабану. Меня, знаешь, как-то больше бабки интересуют.

– Про это я и говорю, – сказал Игорь.

– Ну, айда, искупнемся, – сказал Бура, – а то у меня сейчас мозги закипят.

"Что у тебя закипит?" – хотел спросить Игорь, но, естественно, промолчал.

Бура уже был у кромки воды.

– Айда! – крикнул он Игорю и, коротко разбежавшись, ухнул в реку головой вперед, взметнув фонтан брызг.

Пока Игорь шел к воде по горячему песку, Бура очутился уже на середине реки.

– Давай сюда! – закричал он, отфыркиваясь и мотая головой. – Водичка – класс, парное молоко!

Игорь Чебышев осторожно пощупал ногой воду, которая действительно была теплой, как парное молоко, вошел в реку по пояс, поплескал себе на живот и подмышки, а потом без всплеска погрузился и по-собачьи поплыл туда, где шумно бултыхался, ухая и крякая на всю реку, неугомонный Бура.

– Действительно, занятно, – задумчиво произнес Виктор Назаров, переварив только что сделанное Федором Филипповичем сообщение о найденном в теле Гальцева обломке иглы. – Инфарктный газ?

– Ну, не газ, разумеется, – рассеянно жуя веточку петрушки, возразил Потапчук. – Все-таки, согласитесь, шприцем вводят жидкость... Но по сути вы, конечно, правы. Я полагаю, ему сделали инъекцию, которая в кругах профессионалов именуется "боевым уколом".

За столом опять воцарилось молчание. Потапчук жевал петрушку, вряд ли чувствуя ее вкус; возможно, он даже не осознавал, что вообще что-то жует. Сиверов курил, и по его лицу, наполовину скрытому темными очками, как обычно, ничего нельзя было прочесть. Виктор массировал двумя пальцами переносицу, как делал всегда, столкнувшись с проблемой, которую нельзя было решить с ходу, одним махом, посредством телефонного звонка или росчерком пера в чековой книжке.

Ирина смотрела на мужчин, силясь понять, что происходит, откуда взялось неожиданно переполнившее ее ощущение тревоги и какой-то нереальности происходящего. Ей казалось, что за столом разыгрывается какой-то кощунственный фарс; дело было, разумеется, вовсе не в испорченном дне рождения, а в том, каким способом упомянутый день рождения был испорчен. Выдавленный прыщик... Может быть, Федор Филиппович и не уловил прозвучавшей в этом предположении насмешки, потому что Виктор умел маскировать иронию, как никто. Но Ирина знала его слишком хорошо, чтобы пропустить колкость мимо ушей; это была именно колкость, и колкость абсолютно неуместная, даже неприличная, как преподнесенный с милой улыбкой кусок собачьего дерьма, упакованный в красивую, перевязанную шелковой лентой коробку.

Возможно, причиной всему послужила обыкновенная ревность. Казалось бы, такой человек, как Виктор, давно должен был освободиться от этого атавизма; во всяком случае, до сегодняшнего дня он не проявлял тенденции ревновать свою женщину к каждому столбу. А может, она этого просто не замечала? Или Виктор своим мужским чутьем угадал в Сиверове что-то, чего не смогла разглядеть Ирина, какую-то опасность для себя? Неужели он увидел в Глебе соперника?

Почему именно в Глебе? Ну, не в Федоре Филипповиче же! Хотя... Что с того, что он пожилой? Человек он в высшей степени располагающий, приятный, да и генерал. К тому же генерал ФСБ, а не каких-нибудь там танковых войск. Захочет отбить у Виктора Ирину – запросто пришьет ему какое-нибудь дело, тем более что сажать олигархов нынче модно. Или просто организует несчастный случай, ему это раз плюнуть. Только моргнет своему Глебу Петровичу – и дело, можно сказать, в шляпе...