— Внешняя обстановка!.. — глухо произнес граф.

— Да, внешняя обстановка, — твердо повторил авантюрист. — В подобных случаях, милый граф, обманчивее всего бывает кажущаяся правда. Верьте мне, друг мой; я вижу тем более ясно, что вполне беспристрастен в этом деле. Я не знаю графини, я видел ее какие-нибудь несколько минут, но у нее такой открытый, ясный взгляд, что, дайте вы мне еще вдвое больше доказательств против нее, я все-таки буду повторять: нет, граф, ваша жена не виновата!

— Капитан!

— Что скажете? Вам ведь нечего и ответить мне. Вы ребенок, не знающий жизни, до сих пор вы были избалованы счастьем и не видали, как много страдает людей на земле. Жизнь ведь одно долгое страдание, и людей создает горе, полноте, граф! Будьте мужчиной, научитесь страдать. Вас оскорбили, обманули, унизили — все так! Но — morbleu! — тысячу раз то же самое случается вокруг с людьми, еще менее вас заслужившими это, ведь, между нами, вы сами виноваты!

— Я?

— Да, вы, и я очень легко мог бы вам это доказать.

— О, говорите, говорите, капитан!

— Нет, теперь вы мне не поверите. Но не беспокойтесь, когда-нибудь, очень скоро, может быть, если вы согласны слушаться моих указаний, я дам вам такое неоспоримое доказательство, что вы невольно сознаетесь в своей вине. Вас обманули, но кто? Вот в чем вопрос. О графине я даже и не говорю, она совершенно чиста перед вами. И вы, и она, милый Оливье, опутаны целой сетью низостей, нити которых в руках у ваших врагов.

— У моих врагов!

— Ну да! Что вы за ребенок! Неужели вы воображаете, что у вас, простосердечного, доброго, не скупящегося на благодеяния, нет врагов? Вы человек умный, стоит вам подумать немножко, и вы поймете сами, что это так. Это враги из-за угла, прячущиеся, и их-то надо накрыть, и мы накроем, клянусь вам! Но для этого, граф, вы должны довериться не только моей дружбе, но и моему опыту, не мешайте мне порывами ребячьего гнева и смешной ревности, и я доставлю вам радость мести, которой вам так хочется!

— Друг мой, — с чувством сказал граф, — у вас в руках единственное звено, привязывающее меня к жизни. Я в одну минуту потерял все свое счастье, да, вы правду говорите, я совершенно не знаю жизни нашего себялюбивого общества! Мое неожиданное горе чуть не убило меня, но Бог милосерден, он хочет, конечно, чтоб страданье научило меня жить. С этих пор, капитан, вы мой единственный друг, единственная опора в несчастье. Я сделаю все, что вы мне скажете, пойду всюду, куда вы укажете, клянусь вам! Но, пожалуйста, капитан, не будьте так жестоки со мной! У меня сердце разбито, вы видите, я не могу удержаться от слез, говоря вам об этом. О, я ее так люблю, если б вы только знали, капитан!

— Плачьте, друг мой, слезы — это Божья роса, освежающая сердце человека. Плачьте, но будьте мужественны.

— Я совершенно вверяюсь вам, спасите меня.

— Хорошо, клянусь вам, что меньше чем через три месяца вы будете отомщены.

Они помолчали с минуту в глубокой задумчивости.

— Morbleu! — вскричал с напускной веселостью капитан, протягивая молодому человеку полный стакан вина. — К черту заботы! За ваше здоровье, граф! Теперь для вас начинается новая жизнь.

— Да, — согласился Оливье, печально покачав головой, — жизнь горя и тревог. Но все равно я не упаду духом!

— Хорошо сказано, morbleu! Впрочем, политика скоро так поглотит вас, что вам некогда будет думать о себе, да и, наконец, верьте мне, не оглядывайтесь на прошлое, а смотрите вперед — в будущее.

— Постараюсь, — произнес граф.

На другой день в восемь часов утра граф дю Люк и капитан Ватан явились в особняк Делафорса.

Герцог сейчас же их принял и, прочтя записку герцога де Рогана, переданную ему графом, долго разговаривал с ними. Результатом этого было то, что граф дю Люк, до тех пор далеко державшийся от политики, мог теперь жить в Париже, где ему нетрудно было благодаря своему состоянию, молодости и красивой внешности сойтись с влиятельными протестантами столицы; в случае успеха со стороны герцога де Рогана это сближение сейчас же открывало ворота Парижа вождям протестантской партии.

Дело было трудное, требовавшее большой ловкости, а главное, находчивости, оно сильно выдвигало графа дю Люка вперед и делало его главным вождем восстания не только в Париже, но и во всех городах Франции; герцог Делафорс должен был немедленно ехать к герцогу де Рогану и, возложив на Оливье столь важное поручение, передал ему таким образом свою власть.

Графу польстило доверие вождей партии, он понимал важность своих новых обязанностей и обещал герцогу полностью отдаться им.

Герцог дал ему подробные инструкции, как действовать, чтоб достичь успеха, и снабдил письмами к разным влиятельным лицам, на которых можно было заранее рассчитывать.

Капитан Ватан за условленную плату, тут же выданную ему герцогом, обязывался прослужить протестантской партии в продолжение пяти месяцев, набрать за свой счет войско в двести пятьдесят человек и в качестве адъютанта графа дю Люка помогать ему всеми силами.

Капитан выговорил себе, однако, при этом, что если за две недели до истечения назначенного срока (двадцать второго февраля, в полночь) договор с ним не возобновится, он будет волен присоединиться к какой хочет партии со всеми своими подчиненными, не вызвав этим упреков ни с чьей стороны.

Условившись таким образом и подписав договор, герцог Делафорс уехал из Парижа.

Вот почему в манерах и образе жизни графа дю Люка произошла такая перемена. Сначала он только играл комедию, но потом вошел в роль и из старого гугенота сделался утонченным в полном смысле слова.

Но как бы то ни было, граф дю Люк, по наружности сделавшийся ветреником, умел ловко соединять дело с бездельем — замечательно ловко для человека, совершенно чуждого до тех пор дипломатических интриг, — и исполнял возложенное на него поручение с большим успехом, нежели сам ожидал.

Вот что произошло в продолжение двух месяцев, отделяющих первую часть нашей истории от второй.

Случились за это время и другие, второстепенные происшествия, но мы пока обойдем их, так как они сами собой выяснятся в последующем рассказе, который мы теперь будем продолжать.

Граф дю Люк и капитан Ватан, разговаривая между собой, вышли из театра Марэ и пошли по старой улице Вьей-Рю-дю-Тампль; дойдя до угла улицы Де-Пули, капитан вдруг сделал удивленное движение, которое, однако, сейчас же подавил. — Что с вами, мой друг? — спросил его граф.

— Ничего, хотя, впрочем… — отвечал авантюрист, — я вспомнил, что мне здесь непременно нужно зайти по одному делу, и я хочу воспользоваться случаем.

— А! Верно, утешить какую-нибудь красавицу, — посмеялся Оливье.

— О, полноте! — сказал капитан, победоносно закручивая усы.

— Ну, да уж не скрывайте! Ступайте, ступайте, милый капитан, только не забудьте, что мы с вами условились быть сегодня в десять часов вечера у Дубль-Эпе.

— О, я приду раньше! Вы разве не будете обедать в «Единороге»?

— Право, еще не знаю. Я пойду потихоньку к Новому мосту и часам к шести непременно буду у Дубль-Эпе. Если хотите отобедать вместе, очень рад, мой друг!

— Отчего нет!

— Как хотите, я не буду вас дожидаться.

— Хорошо, до свидания.

Они пошли в разные стороны. Граф дю Люк продолжал лениво идти по улице Вьей-Рю-дю-Тампль, а капитан, повернув за угол улицы Де-Пули, надвинул шляпу на глаза, закутался до носу плащом и зашагал не хуже любого рысака.

На улице Де-Пули никого почти не было, только у домов торопливо шли двое-трое буржуа да ехал какой-то господин верхом.

— Вот он! — прошептал капитан своим насмешливым тоном. — Morbleu! Уж на этот раз я точно узнаю, куда он едет, черт подери!

Он пошел тише, подделываюсь к шагу, которым ехал господин верхом, чтоб не дать ему заметить, что за ним следят.

Граф дю Люк ошибся, предположив, что друг его спешит на любовное свидание.