Да, это основная загадка. Может быть, перед нами действительно не имена, а просто насмешливые клички? Народ любит хлесткие прозвища; и сегодня педагоги в школах затрачивают немало труда на борьбу с привычкой ребят награждать товарищей разными кличками. «Припечатать кого-либо метким словцом» мы всегда умели. Вспомним, что говорит Н. В. Гоголь в «Мертвых душах» о народных прозвищах: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света… ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица». («Мертвые души», часть I, гл. 5.)

Может быть, и там, в глубине веков, мы нашли не имена, а такие же самые меткие, злые, соленые прозвища?

Над этим стоит поразмыслить: имя или прозвище? Какое между ними сходство и какие различия. Сведем их в одну табличку.

К этому можно добавить еще одно отличие, —имя легко использовать само по себе, без всяких дополнений, прозвище же чаще всего требует, чтобы рядом с ним стояло настоящее имя: «Как у Васьки-Волчка вор стянул гусака…» или «Это тот Попович славный, тот Алеша-богатырь…» Впрочем, это различие не может быть признано обязательным,

Ну что ж, выходит, что у нас появилось нечто вроде своеобразного сита, контрольной сетки. Пропуская сквозь нее сомнительные прозвания, мы увидим, где они «не пройдут», и решим интересующий нас вопрос. Начнем при этом, так сказать, «с конца», с последнего признака.

«Яз… пожаловал есми Злобу Васильева сына Львова и Ивана Злобина сына Львова же… пустошьми и орамыми землями…»—пишет в одной из своих грамот царь Иван IV.

Вот и смотрите: два имени — Иван и Злоба, одно православное, крестное, другое — явно мирское выступают тут на совершенно равных правах. Как при крестном имени не добавляется второго, мирского, так и при мирском не стоит крестного. Мирское имя Злоба сочетается с отчеством «Васильев» совершенно так же, как крестное Иван с отчеством «Злобин»: Злоба Васильев-сын, Иван Злобин-сын. Наконец, каждое из них в одинаковой степени само способно стать отчеством: от «Василий» — «Васильев», но и от «Злоба» — «Злобин». Совершенно ясно, что с точки зрения царя и тех грамотеев, которые писали его грамоту, слово «Злоба» является точно таким же именем, как и Иван, ничуть не «хуже», ни в чем не «второразрядное». Это вовсе не прозвище.

В других случаях в одном и том же документе на равных правах чередуются и мирские и крестные имена, без всякого различия между ними.

…Хвороща и с братом Иваном (1388 г.)

…дети его Некрас да Ивашко (1459 г.)

…Товарищ да Семен Григорьевы (1566 г.)

…Пятой да Петр Пруговы…

Нет никакого сомнения, что и тут писавший не делал никаких различий между обоими типами имен: что Иван, что Хвороща для него совершенно безразлично; имена — и всё тут! Ни носители этих имен, ни дьяки при записях не видели в них решительно ничего обидного, позорного или непочтительного. Каждый с таким же спокойствием именовал себя Кислоквасом, как Григорием или Тимофеем. «Ты кто?» — «Я-то? Запорожский казак, Бтбою зовут…»; или: «Я гетмана посланный, именем Колоша»; или «Пономарь здешний а зовут Огурцом…»

Как мало в те времена отличали мирские имена от крестных, показывает следующее обстоятельство.

Мы уже знаем, что люди в прошлом нередко носили по два разных имени; если одно было христианским, другое являлось народным, мирским. Но вот в одном документе упоминается под 1539 годом два новгородских крестьянина: одного звали Филиппом и Юрием, другого — Исааком и Левкой. Как прикажете это понять? Очевидно, в глазах современников второе (крестное) имя надлежало носить, вовсе не потому, что первое (мирское) представлялось недостаточным, неполноценным. Видимо, просто тот, кто «нарекал» человека, мирился кое-как с именем, данным церковью, но оставлял за собой полное право подобрать и второе, более приятное прозвание. (См. стр. 42.)

В самом деле, вот вам ряд примеров на этот особый вид двойного именования.

«Сын мой Остафий (то есть Евстафий), который был прозван Михаил…»

«Карпуша Ларионов, а прозвище Ивашко». (1600 г.)

«Ивашко, прозвище— Агафонко…» (XVII в.)

Крестят Евстафием, прозывают Михаилом. Окрестили Михаилом, стали звать Микулаем… Похоже на какую-то нелепую сказку-небылицу. С нашей точки зрения, можно дать человеку прозвище Кислоквас или Звяга, сделать же прозвищем имя Агафон — в высшей степени странно.

Надо думать, что это говорит об одном: привыкая к церковным, крестным именам, народ перестал уже отличать свое от чужого. Он теперь прикидывал иначе: привычно звучит имя или нет, и выбирал наиболее знакомые. Видимо, прав большой знаток нашего древнего именословия, языковед прошлого века H. M. Тупиков:

«Русские имена всегда имели все права законного имени и могли выступать без сопровождения имен христианских… Употребление их в качестве имени или прозвища зависело от воли носителя их или же от воли документатора» (то есть того, кто записывал их).

Словом, народ не видел никаких преимуществ в именах «календарных»; ничего плохого — в старинных своих, домашних. Но так как церковь всё время продолжала яростно бороться против последних, то мало-помалу на них лег запрет. Их действительно начали рассматривать как что-то незаконное, как насмешливые клички. Только случилось это не скоро, никак не раньше XVII века. Именно тогда мирские имена попали в окончательную немилость, и грамотеи-дьяки или священники стали брезгливо записывать их так:

«Казак Богдан, а имя ему бог весть…» Тут уже даже привычное Богдан рассматривается как незаконное прозвище, которое не может быть признано. Но ведь это случилось еще когда; а столетием, двумя раньше и Горностай и Грязка, и даже Износок или Опухлой, были ничуть не кличками, не прозвищами, не «дразнилками», а самыми настоящими именами. Их признавал тогда за имена весь народ, возражала одна только церковь. Но эти возражения для нас с вами никак не обязательны.

Осталось выяснить одно: раз такие причудливые «имена» существовали, — как же они могли возникнуть? Почему нашим предкам вздумалось пользоваться ими? Зачем они им понадобились?

Специалисты, роясь в древних документах, насчитывают кто десять, кто двадцать разрядов мирских имен; все они различного происхождения. Мы не пойдем так далеко: заинтересуемся только самыми характерными образчиками. Помните, как выразился о них составитель старинной энциклопедии: «добра же суть и та имена». (См. стр. 37.)

Родилось дитя. Никто не удивится, если отец и мать захотят выбрать ему такое имя, в котором бы отразились их радость, нежность, любовь. Очень понятно, если они назовут своих первенцев Жданами, Любимами, дочерей — Любашами или Милушами. Это вполне естественно, и, встречая такие имена, мы спокойно принимаем их.

Но ведь дети, являясь на свет, доставляют не одну радость. Появилось этакое сокровище, и юные родители вдруг замечают, что хлопот и забот оно принесло куда больше, чем забавы. Маленький Ждан— переждан начинает так реветь по ночам, так заставляет убаюкивать и укачивать себя, так усердно не дает спать ни отцу, ни матери (и уж особенно матери!), что при его «наречении» на ум приходят совсем не такие благодушные имена.

В древних грамотах поминутно встречаются то Будилко, то Неупокой, и Шумило, и Томило, даже Крик, Гам, Звяга и Бессон. Всмотритесь в эти имена, вслушайтесь в них. Не видится ли вам за ними душная курная изба XV и XVI веков; в ночном мраке без всяких спичек и ламп, где в непроглядной тьме, обливаясь горючими слезами, до третьих петухов, до тусклого света сквозь оконный пузырь, замученная работой молодушка долгими часами «зыбает» в колыбели своего горячо любимого, но такого безжалостного Неупокоя или Бессона?