Так обстояло дело в Австрии. Известен случай, когда один несчастный житель Львова поплатился сотней флоринов только за то, чтобы в приданную ему совершенно неблагозвучную фамилию вставили лишнюю букву, делавшую ее хоть такой же некрасивой, но по крайней мере хоть сносной, превратив, скажем, его из Потноногого в Плотноногого. 100 флоринов, золотых монет, за одну букву! Каково?

Но примерно то же самое происходило и в других странах Европы. Во Франции такой же закон опубликовал Наполеон, стремившийся не упустить ни одного новобранца для своих армий, ни одного налогоплательщика для сбора пошлин; в Пруссии, в 1812 году, — министр Гарденберг. Новые фамилии создавались сотнями и тысячами; в спешке где уж было долго размышлять над ними? Даже не имея корыстных намерений, чиновники не задумывались над этим вопросом. Один брал подряд названия всех известных ему животных, и из-под его пера выходили на свет бесчисленные господа Гирши (олени), Бэры (медведи), Фуксы (лисы):

именно поэтому теперь насчитывается около дюжины типичных для немецких евреев «звериных» фамилий. Другой призывал на помощь перечень известных ему цветов, растений, металлов или минералов и создавал людей с фамилиями Купфер (Красная медь), Мессинг (Латунь), Эйзенштейн (Железная руда), Блейман (свинцовый человек), Зильберман (Серебряный человек), Гольдман или Гольдштейн («гольд» — золото). Третий прибегал к домашней утвари, — появились Мессеры (ножики), Габели (вилки), Лёффели (ложки). Словом, каждый резвился как хотел, а в результате вновь созданные фамилии начинали жить своей, уже не зависимой от воли чиновника жизнью: они вместе со своими владельцами переселялись из страны в страну, записывались новыми людьми в новые документы на новом языке, изменялись и искажались на сотни ладов.

Если вы поставите в один ряд фамилии известного московского дипломата времен Петра I, барона Шафирова, многочисленных наших современников, именующихся Шапиро, писательницы начала XX века Ольги Шапир и американского языковеда Эдуарда Сепира, — вы вряд ли заподозрите, что у всех у них одно и то же имя, восходящее к древнееврейскому слову, означающему «прекрасный».

А между тем это, несомненно, так. Точно так же, встретившись с еврейской фамилией Зеличёнок, редко кто из людей, не искушенных в ономатологических расследованиях, сразу сообразит, что видит перед собою несомненное слово Зееле (Seele—душа). Из немецко-еврейского ласкательного словечка «мейне Зееле», «душечка», «душенька», оно стало сначала таким же ласкательным, но уже обрусевшим словом: «мой зелик», «душончик». Потом — сделалось одним из своеобразных, только еврейскому языку свойственных «народных» или «дополнительных» имен, которые существуют у евреев рядом со «священными» или «основными» именами и называются «кинуим» (священные имена — вроде Исаак, Израиль, Соломон — носят специальное название «икор»). Теперь оно стало звучать уже как Зелик, а в дальнейшем появилось великое множество производных от него фамилий как с немецким оформлением (Зеликсон, Зеликман), так и со славяно-русским: Зеличёнок. Зеличёнок — это и есть Зеликсон, «сын душки». Подите догадайтесь обо всем этом, если вы не знаток вопроса!

Вот почему языковед Клейнпауль, который посмеивается, подбирая длинные списки нелепых на его взгляд еврейских фамилий, поступает, с точки зрения науки, довольно наивно и легкомысленно.

Во-первых, сами немцы в этом отношении не отстают: смешных и странных фамилий у них ничуть не меньше, чем у других народов. Чем Хмелев с Виноградной горы (Рауш фон Траубенберг) лучше, нежели Фогельгезанг (Птичье пение), или почему еврейско-немецкая фамилия Питчпатч (Шлепай-смазывай) более заслуживает удивления, нежели просто немецкая Вайншенкер (Виночерпий)? Во-вторых же, он только смеется, а в данном случае куда разумнее было бы заглянуть в историю этого явления и понять, что причины, по которым оно возникло, не столько забавны, сколько поучительны и, пожалуй, печальны.

Фамилия! Удивительная все-таки это штука… Конечно, — и мы с вами в этом могли уже давно убедиться, — фамилии появляются на свет далеко не случайно и не беспричинно. Но дело в том, что почти всегда рождаются они, так сказать, применительно к каким-то временным обстоятельствам, а потом переживают эти обстоятельства на годы, десятилетия и даже на века. Естественно, что сравнительно короткое время спустя люди утрачивают память о том, откуда фамилия пошла и почему она связалась с данным родом. То, что было по отношению к далекому предку естественно и закономерно, становится по отношению к его праправнукам странным и непонятным. Связь между фамилией и людьми, ее носящими, становится совершенно случайной, а точнее говоря—порою ее даже и заподозрить трудно.

Живет гражданин, носит фамилию Казаринов (передо мною в современном телефонном списке — четверо Казариновых) и ни сном ни духом не ведает, что может она означать. И еще бы: если он обратится к ономатологу, тот объяснит ему, что она означает «сын хозарина», то есть представителя хозарского народа. Но ведь хозары исчезли уже в десятом веке; каким же «сыном хозарина» может быть современный нам человек? Видимо, тот род, к которому он, этот наш современник, принадлежит, может по своей древности соперничать с самыми древними аристократическими родами России: уж во всяком случае, он не намного отстал от пресловутых Рюриковичей! А кроме того, можно сказать довольно уверенно, что первый Казаринов был назван так не зря. Наверняка он и на самом деле был либо сыном выходца из Хозарского царства, либо же, по еще свежей памяти о жестоких войнах между русскими и хозарами, его отца назвали — то ли в честь, то ли в поношение — чужестранным именем «Хозарин».

Приведу еще один, не так далеко уходящий корнями в прошлое, пример. В Ленинграде живет сейчас несколько граждан, носящих фамилию Чевычеловы. Вероятно, вы затруднились бы без особых справок истолковать ее значение. Я тоже долго размышлял над этим словом: Чевычелов!

Известно, что на крайнем северо-востоке нашей страны существует слово «чавыча»; так называется очень важная в промысловом отношении порода тихоокеанских рыб. Можно легко представить себе, что ловцы чавычи могут называться где-либо на Камчатке «чавычеловами»; легко допустить, что слово это, слегка изменившись, могло превратиться в фамилию Чевычелов: гласный звук в первом слоге так далеко отстоит тут от слога ударного, что должен был стать очень неустойчивым; так, в слове «шаловлив» народное произношение легко заменяет первое «а» на «е»: «шелавлиф».

Мне повезло в том отношении, что один из носителей фамилии Чевычеловых оказался моим знакомым. Если бы выяснилось, что его род вышел с востока Сибири, гипотеза, связанная с рыбными промыслами, была бы подтверждена.

Однако оказалось, что он — уроженец одной из среднерусских областей. В средней России чавыча не водится, слово это там неизвестно, и придуманное объяснение повисло в воздухе.

Но вот товарищ, носящий эту фамилию, поехал на летний отпуск в свои родные места. Он начал задавать старикам односельчанам вопросы о прошлом своей семьи. И скоро открылось: да, ее основателем был какой-то, теперь уже забытый, человек — не здешний, пришелец, явившийся откуда-то издалека, как будто из Сибири. А если так, то вполне возможно, что любопытное родовое имя это действительно имеет такое происхождение, какое мы приписали ему. Но подумайте сами, как трудно установить точную истину даже в таком совершенно простом, почти что на глазах нашего поколения возникшем «ономатологическом» случае. А ведь большинство фамилий куда древнее только что разобранной.

Таким образом, обычно возникает положение, при котором между делами, жизнью, личными особенностями человека и той фамилией, которую он носит, не остается никакого соотношения. Нынешние Казариновы не могут считаться детьми девятьсот лет назад вымершего народа. Современные Чевычеловы могут не только не ловить чавычи, но даже и не знать, что такая рыба существует на свете; это неудивительно. Удивительно другое: носителей фамилий на свете так много, что порою получаются совершенно неожиданные и даже неправдоподобные совпадения.