Но, учитывая опыт Марны, Джаг не стал сразу клеймить этого типа предателем и бунтовщиком. Он был находчив, балагурист, и крайне полезен для корабля. А пока не было доказательств его неверности, разговоров о том быть не может, а мыслей — только задом и по самому дну.
Что-то подсказывало Джагу, что раскроется со временем и идальго — сангрит, записавшийся к нему в команду в последний момент перед отплытием. Как всегда мрачный и скрытный, он все равно казался Джагу чем-то большим, чем обычный скучный и бестолковый идиот. И в своих предположениях Джаг все больше утверждался, приглядывая за поведением сангрита. Он всегда держался особняком, ни с кем толком не общался, — дворянская кровь не позволяла сближаться с простолюдинами. Но, при этом, работой не брезговал, вместе со всеми лез на реи и ставил паруса, таскал грузы, чистил оружие, качал помпу в трюме, чтобы вычерпать набравшуюся сквозь мельчайшие щели в корпусе воду. В общем, проблем не создавал, а приносил пользу. И потому Джаг решил, что судьбе идальго, бывшего капитана, можно немного и посочувствовать. Совсем капельку. Потому, драить палубу его он велел Марне не ставить — все ж целый дворянин! Звали его Росанто Герера, и это было почти все, что о нем знала команда. По этому поводу Джаг решил не беспокоиться. О многих других своих моряках он знал и того меньше.
Козел был уже четвертый день в пути, первоначальная эйфория от выхода в море отступила, сменившись повседневной рутиной. Все шло как обычно, ветер благоприятствовал, команда споро поставила паруса, и забот на борту осталось не много, часто выдавались моменты, когда большинству моряков делать было нечего.
Сейчас был один из таких моментов. Джаг сидел на бочонке, на квартердеке. У штурвала стоял Лиса Монтильё, который, плюс ко всему, раньше бывал еще и рулевым, Марна сказала, что будет внизу, на второй палубе, с другими негритянками. Пару минут назад Джаг видел что-то мастерившего из дерева Вабу на дальнем конце палубы, но и он куда-то ушел. Атаульф Тяжелый сидел, привалившись к борту внизу, под гротом, разложил перед собой весь свой богатый арсенал ножей и кортиков (как он так незаметно все это на себе таскает?) и по очереди натачивал их, Кужип сидел так же, но на носу, у полуюта, и смотрел в дуло своему блестящему пистолету в поисках грязи. Из моряков одни играли в ножики на палубе, другие в кости, у фальшборта, другие дремали полусидя, прикрыв глаза от солнца треуголками или платками. Самым интересным развлечением была казнь крысы, которую затеяла небольшая толпа на шкафуте. Крысу изловили в трюме и привязали бечевкой за лапы внутри специально изготовленной под такое дело деревянной рамы. Распятую таким способом крысу сначала пороли куском веревки, но она была слишком толста и не стегала, а скорее, молотила крысу. Потом отыскали розгу и принялись безжалостно живодерствовать. Но и это развлечение скоро должно было закончиться: крыса, как казалось Джагу, вот-вот должна была околеть, потому как мучили ее уже долго и без продыху.
Котов забыли, подумал Джаг. Надо было наловить котов — чтобы жрали крыс в трюме.
В целом, в море оказалось на этот раз необычайно скучно. Так обычно и бывает — плывешь и плывешь вперед, через одну и ту же везде воду. И никого на горизонте.
— Капитан!
Зов Соловья заставил Джага очнуться от полудремы. На солнце его разморило, да и многих других тоже.
— Что тебе? — спросил Джаг.
Удивительно, но Соловья всеобщая скука и заторможенность никак не касалась. Он был все так же бодр и весел, как и всегда, о чем свидетельствовала его повседневная ухмылка.
— Что-то на борту все утихли. Скучно и тоскливо. Разве такими должны быть морские путешествия под вольным парусом?
— Не знаю, Соловей. — Джаг пожал плечами. — Как видишь, такие они и есть.
— А как ты смотришь на то, чтобы малость развеселить команду?
На это Джаг только пренебрежительно фыркнул:
— Тоже мне, весельчак нашелся. Вон, иди прыгни за борт, может повеселишь кого.
— Есть много других способов…
— Так давай, чего ждешь?
Джагу хотелось просто отвязаться от Соловья и вернуться обратно к легкому унынию, чтобы никто не беспокоил его, оставляя наедине с морской скукой.
Но Соловей воспринял слова Джага не как посыл к черту (каковой они в реальности и содержали), а как побуждение к действию.
— Эй, на палубе!
Он крикнул так громко и заливисто, что мигом привлек внимание всей команды, даже дрыхнувших пробудил.
— Что-то тоскливо стало на борту, не находите?
Кто-то из команды прокричал ему в ответ:
— Так ты повесели нас, Соловей! Ты ж умный!
Соловей, как и следовало ожидать, на любой случай имел ответы:
— Не, брат, так не пойдет. Для веселья не нужно ничего, кроме твоего собственного желания повеселиться. Так что, если ты сидишь тут с хмурой мордой, это значит только то, что ты сам — кислый мужик.
Команда чуть заметно загудела, подавая первые признаки интереса к происходящему. На палубу стали неторопливо подтягиваться другие моряки, чтобы посмотреть, что происходит. Соловей, между тем, продолжал:
— И это ты, брат, очень даже зря. Вешать нос не стоит. Уж точно не на этом корабле. Море, оно, знаешь, дело фартовое — кислых не любит.
Часть команда поддержала Соловья осторожным гудением. Джага слегка заинтересовало, что это задумал его штурман. Но из вредности он не подал виду. Соловей, меж тем, излагал дальше:
— Как вы привыкли веселиться, парни? Может, пьянствовать до потери ума? Но сейчас пить нельзя, мы на деле! Может, трахать женщин и дев? Но тут таковых нет. Как сказал капитан Джаг — если кто на корабле и похож на женщину, даже если у этого человека есть маммарии и вагина — это вам только кажется. На самом деле это вовсе не женщина, а моряк, и споров тут быть не может.
Над этим команда призадумалась. Многие согласились, хотя и немало было тех, кого такая логика не убедила. Однако, спорить со словом Буйного Джага, да еще и по такому пустяковому делу, никто не пожелал.
В ответ Соловью сказал кто-то из людей Борво:
— Так ты научи нас, Соловей. А то и правда ведь, скукотища. Из увеселений — только крыс пороть, да и то уж давно опостылело.
Соловей только этого и ждал:
— Друзья, вам повезло! Я знаю множество способов скрасить скучные часы в море. Нужно что-то затянуть…
Команда встретила это предложение озадаченным молчанием. Кто-то ехидно ответил:
— Так ты и затяни, Соловей. А мы — песнев не знаем!
— Это враньё, — тут же отреагировал Соловей. — Все знают песни. Я знаю их тысячу! Вы — может и поменьше, но точно какие-то знаете.
— Мы не знаем, — упирались в толпе уже несколько голосов. Но Соловей даже слушать не хотел:
— Врете! Вре-те! И я вам это докажу. Вот, скажите мне, кто из вас служил в армии? Есть такие?
По довольно оживленному гулу было понятно, что в армии служили многие.
— А во флоте? Флот тоже считается! Армия и флот — один бес!
Согласный гул усилился. Соловей громко заявил:
— Ох и много же вас, проклятых подонков, предавших свою корону!
Ответом ему был бурный хохот моряков, который ясно давал понять, что на корону, службу и присягу этим людям накласть два раза. Соловья это ничуть не смутило, а лишь раззадорило:
— И после этого, мерзкие предатели, бросившие свою армию, свой флот, свою службу, вы будете убеждать меня, что не знаете «Дезертирскую»?!
Он ловко прошелся вдоль шкафута, подхватив с пола пустое ведро, отточенным движением, словно в жизни только этому и учился, повертел его в воздухе, хлопнулся задом на бочонок, ведро поставил себе на колени и выбил по нему ладонями бодрый и задорный ритм.
Джаг, бросив свою вредность, уже не прячась следил за происходящим на палубе. Мотив песни был ему прекрасно знаком — «Дезертирскую» в армии знали все. Причем, не только в авантийской, а во всех армиях Ампары. Ее пели на разный лад и мотив, с разными словами, потому как строгого каноничного текста у нее не было. Однако, в армии Мональфы и Антезулы, Эндермеи и, безусловно Авантии, пели ее солдаты. И даже в Сангритских казармах нет-нет, да и звучал лихой, угодный солдатскому сердцу мотив. За исполнение «Дезертирской» в любой армии строго карали, секли плетьми, привязывали к позорному столбу, иногда даже казнили. Но это не останавливало вольнолюбивых смельчаков. Пели всегда о себе, легко меняя в словах песни сочетание трех стран, о которых поется. Своей, всегда гадко-дурной, полностью никчемной, безрассудной, порочной и крайне идиотской в своих начинаниях. Страны-соседа, глупого и наивного, не понимающего, что оказывает помощь круглому барану и бесполезному дураку. И страны-противника, всегда необычайно удачливой (так казалось благодаря, скорее, излишне неудачливым «своим»), дьявольски правильной и эффективной во всех военных делах и особенно в кознях своим неприятелям, хотя и не лишенной своего разнузданного шарма — все понимали, что по ту сторону поля боя «Дезертирскую» поют с противоположным посылом, такие же солдаты.
