Со слов Нины Алексеевны Семеновой, рядовой, связистки:

«Прибыли мы к Сталинграду. Там смертные бои шли. И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: „Что? Девчонки?.. Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а нее связисты“. А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут, потому что маленькие. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла. Все рвались в бой, только провинившихся оставляли. Их так наказывали.

Когда мы только-только приехали на фронт, ничего не боялись. А вот когда нам дали отдых, мы стояли во втором эшелоне, вот тогда уже был страх. Летит снаряд – уже знаешь: твой или не твой, если мина – наша или не наша… Уже по звуку определяли. Свистит – иди смело, если слышал звук и не свистит – беги в сторону, обязательно накроет. А поначалу мы ничего этого не знали. В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство…»

Их жалели, оберегали, насколько можно было жалеть и оберегать в той обстановке. Но обстоятельства подчас так невероятно изменяли чувства, что жалость скрывалась за жестокостью. Как, например, в этом случае, о котором вспомнила Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор:

«Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: „Хотя б не помер… Хотя б не помер…“ Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему, алею. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже злое что-то такое сказал, ну как мужчины в таких случаях говорят…

– Почему он накричал на вас?

– Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.

Едем, лежат убитые, стриженые и головы зеленые, как картошка от солнца…»

«Я еще ничего не знаю, ничего не понимаю. Молодая… А мы отступаем… Самолетов немецких столько, что они и небо закрыли, и землю закрыли. Ночь… Лес был как бритвой срезан. И остаются убитые, и остаются наши раненые…

И даже слово „страшно“ не то слово, чтобы все им передать…» (Мария Борисовна Ковнацкая, военная медсестра.)

В рассказе рядовой, санитарки Натальи Ивановны Сергеевой тоже было об этом:

«Раненых нам доставляли прямо с поля боя. Один раз двести человек раненых в сарае, а я одна. Вот не помню, где это было… В какой деревне… Столько лет прошло… Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: „Сестра… Сестренка… помоги, миленькая!..“ Я бегала от одного к другому, и один раз я споткнулась, и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: „Молчать! Молчать, я приказываю!“ Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: „Сестра… Сестричка…“ Я как вскочила, как побежала – не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как пришла на фронт, заплакала…»

Повторов нет, у каждой начиналось по-своему: свой первый бой, свой первый раненый, свой первый убитый… И хочется оставить все, как Вере Сергеевне Романовской хочется сохранить в музее любую мелочь из партизанского быта: деревянную кружку, коптилку из гильзы, женское белье, сшитое из парашютов. «Недавно одна партизанка, – рассказывала она, – принесла в музей блузку из парашюта, бюстгальтер из парашюта, какие мы шили в отрядах. Она хранила все эти сорок лет, а когда тяжело заболела, испугалась, что вдруг умрет, принесла к нам в музей. А в музее посмеялись: зачем, кому то нужно? Что тут героического?..»

Я смотрю на стопку писем и гору магнитофонных кассет на моем столе, они свидетели, что у героического – тысяча лиц.

Еду в Москву к Нине Яковлевне Вишневской. То, что знаю о ней, пока занимает всего одну страничку в блокноте: в семнадцать лет ушла на фронт, воевала санинструктором в первом батальоне тридцать второй танковой бригады пятой армии, с которым участвовала в знаменитом танковом сражении под Прохоровкой. После войны работала на комсомольской работе. Помогли найти ее следопыты из Борисова, собравшие большой материал о тридцать второй танковой бригаде, освобождавшей их родной город. После нескольких газетных публикаций писем стало приходить много, особенно от пионеров. Так совершенно неожиданно у меня вдруг появились добровольные помощники.

Сразу встал вопрос: как выбирать среди десятков адресов? Когда только начинала, записывала всех, кого встречала. Скоро стало понятно, что записать всех невозможно, нужен какой-то другой принцип отбора и накопления материала. Рассортировав имеющиеся адреса, сформулировала его для себя так: стараться записывать женщин разных военных профессий. Ведь каждый из нас видит жизнь через дело, которым занимается. Логичным было предположить, несмотря на всю условность такого сравнения, что медсестра видела одну войну, пекарь – другую, десантница – третью, летчица – четвертую, командир взвода автоматчиков – пятую… У каждой из них был на войне как бы свой радиус обзора; у одной – операционный стол: «Столько видела отрезанных рук и ног… Даже не верилось, что где-то есть целые мужчины. Казалось, что все они или раненые, или погибли…» (Демченко А.С., старший сержант, медсестра); у другой – котлы походной кухни: «После боя, бывало, никого не оставалось… Котел каши, котел супа наваришь, а некому отдать…» (Зинина И.Н., рядовая, повар); у третьей – кабина летчика: «Наш лагерь стоял в лесу. Я прилетела с полета и решила пойти в лес, это уже лето, земляника была. Прошла по тропинке и увидела: лежит немец, убитый… Знаете, мне так страшно стало. Я никогда до этого не видела убитого, а уже год воевала. Там, наверху, другое… Все горит, рушится… Когда летишь, у тебя одна мысль: найти цель, отбомбиться и вернуться. Нам не приходилось видеть мертвых. Этого страха у нас не было…» (Бондарева А.Г., гвардии лейтенант, старший летчик). А у партизанки война до сих пор ассоциируется с запахом горящего костра: «Все на костре – и хлеб пекли и варили, угли останутся – положим кожухи, валенки сушить, что у кого было…» (Высоцкая Е.Ф.).

Санинструкторами в танковых частях были в основном мужчины, а тут вдруг – девчонка!

Получив письмо от Нины Яковлевны Вишневской, сразу собираюсь в дорогу.

Нас в купе трое. Чай. А за чаем, как это водится, разговор.

– Оно бы надо к чаю чего-нибудь сообразить, да нельзя. Врачи запретили. С сердцем плохо… Физических нагрузок, говорят, мало. Нервных больше, чем надо, а физических не хватает.

– Меня тоже недавно прихватило. Хорошо, дача есть. Кто чем спасается. Один бегает по утрам, другой гири таскает, а я – дачей…

– Дочка у меня врач… Невропатолог. Говорит: люди мало сегодня улыбаются, мало радуются. А без этого, оказывается, организму нашему вредно. Нельзя…

– Все некогда… Бежим куда-то… А после войны, когда помоложе были: ничего нет, сахар не всегда для чая имели, а соберемся – весело. Часто собирались. Песни пели… А теперь даже молодые редко, чтобы компанией, вместе…

Запоминаю: Николай Борисович – тот, кто жалуется на сердце. Второй – Кочетков: «Меня по фамилии зовут. Родители учудили – сестру Электрикой назвали, младшего брата Рубином, а меня – Мир. Мир Калистратович… Спасибо, что Приемником не нарекли… Но такое время было, что технику боготворили. Теперь уже космические корабли делаем, а не приемники, но в моде другие имена: Ксеня, Наталья, Евдокия…»

Оба воевали – орденские колодки на пиджаках.

– Молодежь не понимает тех трудностей…

– Понимает… Это мы зря на них.

– Нет, они не хотят понимать, потому что мы им легкую жизнь устроили. Сами хватили шилом патоки, а их старались от всего оградить. Что они знают о нас? О нашей жизни?..

Этот вопрос, конечно же, и ко мне обращен. Рассказываю, к кому еду, зачем…

– Я вам вот что, милая, доложу, – нервно забарабанил ложечкой по стакану Николай Борисович, в прошлом, узнаю, командир саперного батальона. – Когда ко мне пришли две девчонки, командиры саперных взводов, какой-то дурак их прислал из отдела кадров, я тут же отправил их обратно, хотя они были страшно недовольны. Они хотели идти на передний край командирами саперных взводов и делать минные проходы.