Начались драматические поиски ракурса. Игорь Куляко включил кварцевую лампу (температура поверхности больше трехсот градусов), и в палатке сразу стало невыносимо жарко. Все сбросили шубы. Генералов улёгся на пол, изогнулся всем телом вокруг лунки и направил камеру на Анатолия, который торжественно застыл, как посол перед вручением верительных грамот.

— Улыбайся! — заорал Генералов, с трудом держа камеру. — Да не так, словно у тебя кошелёк вытащили! Виталий, покажи ему, как нужно улыбаться!

Туюров зачем-то прокашлялся и улыбнулся открытой, мужественной улыбкой. Затем стёр её с лица и сурово сказал:

— Вот так, понял?

Пока Анатолий подбирал нужную улыбку, Генералов устал. Когда он отдохнул, обнаружилось, что Анатолий куда-то подевал отрепетированную улыбку и теперь на его лице систематически появляется странная гримаса, чем-то похожая на нервный тик. В конце концов потерянная улыбка нашлась, и Генералов снова змеёй обвился вокруг лунки.

— Опускай! — прохрипел он.

Анатолий от избытка усердия опустил вертушку с такой энергией, что во все стороны полетели брызги. Пришлось протирать объектив. К этому времени Генералов решил, что гидролога выгоднее снимать в другом ракурсе. Теперь уже вокруг лунки обвился Куляко со своей лампой, а Генералов стрекотал из угла. Но в самый ответственный момент оператору неудержимо захотелось чихнуть — он несколько дней назад схватил насморк. Съёмка была прервана. Генералов чихнул и хотел было продолжить работу, но Куляко заявил, что лампа должна остыть. Пока лампа остывала, Анатолий вспомнил, что ему необходимо на часок отлучиться. Пять минут его льстивыми голосами уговаривали остаться. Уговорили.

— Опускай вертушку!

Анатолий сделал зверское лицо — лебёдку заело. Пока приводили её в порядок, перегрелась лампа. Остыла лампа — вспотел объектив. Отошёл объектив, начали снимать — в палатку с жизнерадостным «Привет, ребята!» вполз аэролог. Выставили аэролога — чуть не рухнул в лунку Туюров: еле удержали за штаны. Наконец все успокоилось, нашли идеальный ракурс, Анатолий улыбнулся так, что сам Феллини немедленно заключил бы с ним контракт — камера выпустила короткую очередь и заглохла. Кончилась плёнка.

Зато на следующий день — 15 апреля — киношники взяли полный реванш. Пятнадцатого числа каждого месяца празднуется День станции, к которому приурочиваются — в целях экономии времени и шампанского — все дни рождения, выпавшие на данный месяц. Но пятнадцатое апреля прошло особенно торжественно: станции «Северный полюс-15» исполнился ровно один год. В этот день Панов уступал свой трон и полномочия новому начальнику, Льву Булатову.

И вот у мачты, над которой развевается флаг, собрались старики — убелённые сединами ветераны станции, продрейфовавшие вместе с ней 365 дней. Большинству ветеранов нет ещё и тридцати, и поэтому в ожидании начала церемонии они ведут себя недостаточно солидно: демонстрируют приёмы самбо, борются и натравливают друг на друга Жульку и Пузо, которые, в восторге от всеобщего внимания, превратились в игривых щенков. Собрались все: даже Степан Иванович покинул камбуз — «на десять минут, не больше, обещаете?».

— Начинайте! — слабым мановением руки Генералов разрешает церемонию.

Под приветственные крики Панов и Булатов спускают и поднимают флаг, обнимаются. Старики бьют друг друга по плечам, жмут руки, целуются. Хорошая минута! Даже завидно.

— Будем делать дубль, — сухо говорит Генералов. — Ещё больше оживления!

— Ладно, давай ещё разок обнимемся, — предлагает покладистый Булатов, и начальники обхватывают друг друга медвежьей хваткой.

Скорчившись на снегу, Генералов обстреливает церемонию пулемётными очередями. Новички завистливо смотрят со стороны. Им ещё до такой церемонии дрейфовать целый год…

А вечером снимали пургу, которая внезапно, как бандитская шайка, налетела на станцию. Пробираясь чуть ли не ползком, проваливаясь по пояс в снег, ребята снимали уникальные кадры: пургу на льдине. Капризную камеру с ног до головы обмотали байкой, своими телами защищали её от пронизывающего ветра, каждые пять минут убегали греться в домик и всё-таки запрятали пургу в кассету с отснятой плёнкой. Вот так. За месяц они добрых пятьдесят раз погрузят и выгрузят свои полтонны, похудеют, оборвутся, устанут как черти, а прилетят домой — окажется, что этот кадр не получился, тот — не монтируется, а здесь плёнка треснула… Будет морщиться режиссёр, капризничать монтажёр, а бухгалтер, покачав многодумной головой, проворчит: «Столько командировочных — и всего одна минута на экране?»

Но вы-то теперь все знаете, разъясните ему, что такое одна минута на экране.

Так сказал Фритьоф Нансен, а уж он-то понимал толк в этих делах. Разумеется, Нансен не хотел сказать, что на первом километре пути следует мечтать о возвращении домой — с таким настроением в путешествие лучше не отправляться. А хотел он сказать то, что сказал, и комментировать это так же не хочется, как стихи Есенина, морской прибой и закат солнца — как все то, что нужно чувствовать, а не объяснять.

Я смотрел на ребят, которые собрались в кают-компании, и думал о том, как им сейчас хорошо. За их плечами — тысяча километров дрейфа, сотни выпущенных в стратосферу зондов, многие тома научных наблюдений глубин и течений, анализов морской воды. Эти тринадцать ребят своим дрейфом обогатили наши представления об Арктике. Они прошли сквозь многие опасности, они хорошо поработали, их совесть чиста.

За столами смешались обе смены — старая и новая. Мы сидим, прижавшись друг к другу — кают-компания не рассчитана на такое нашествие. На столах — шеренги бутылок и горы бутербродов. Николай Иванович произносит первый тост.

— Товарищи, мы собрались…

— Одну минутку, — вежливо останавливает его Генералов. — Нужно включить лампу. Где здесь розетка?

Над столом проносится стон. Генералов жестом всех успокаивает и последний раз осматривает свой съёмочный павильон. Ящики с луком и апельсинами, мешки с картошкой шикарно задрапированы простынями, на стене — карта дрейфа, дружеские шаржи. Кажется, все в порядке.

— …Товарищи! — вновь начинает Тябин. — Мы собрались…

— Секундочку, — ласково прерывает Генералов. — Я заберусь в угол.

Тябин терпеливо ждёт. Мы переминаемся с ноги на ногу, одеревенело держа в руках наполненные кружки. Генералов протискивается в угол, устанавливает аппарат на плечи Туюрова и делает Тябину знак.

— Товарищи, — неуверенно начинает Тябин, косясь на Генералова, — мы собрались…

Генералов великодушно кивает, раздаётся стрекот.

— …проводить ветеранов, — облегчённо вздохнув, продолжает Тябин. — Каждый километр дрейфа взят ими с бою…

Тябин говорит хорошо, приподнято — под настроение. Двухминутная речь — полярники не любят словоизлияний — кончается тостом, все пьют и закусывают. Сразу становится веселее. У голодных киношников текут слюнки.

— Выпейте, ребята! — сердобольный Володя Агафонов протягивает Генералову кружку.

— Убери! — страшным голосом говорит Генералов, продолжая снимать. — Мне не нужен коньяк крупным планом! Ешьте, смейтесь!

Мы пьём, едим и смеёмся. Нам хорошо. Коньяк и бутерброды заметно убывают. Голодные киношники мечутся по кают-компании. Генералов залез уже на мешки с картошкой, а Куляко со своей лампой повис под потолком.

— Васильев! — кричит Генералов. — Вспоминай что-нибудь драматическое о дрейфе, рассказывай Гвоздкову! Снимаю!

Анатолий давится бутербродом и принимает позу роденовского мыслителя.

— Помнишь, — говорит он Володе Гвоздкову, — как в бане вода кончилась и мы нагишом за снегом выскакивали?

— Помню, — трагическим голосом отвечает Володя. — Ты ещё тогда себе чуть не отморозил это… как это…

Драмы у Генералова не получилось, но его устраивает и комедия. Съёмка закончена, и киношники набрасываются на еду.

— Объявляю порядок вылета на материк, — возвещает Панов, вставая со списком в руке. Полная тишина, вопрос злободневный. — В первой группе летят пять человек: Архипов, Цветков, Николаев, Клягин, Лукачев. Во второй…