– Любой сошел бы с ума, – сказал я. – И люди действительно сходят с ума... Джонни, может, тебе лучше немного полежать? Вытянись на нарах – мне нужно еще кое о чем поговорить.

– Но... – Он медленно повернул голову и попытался разглядеть мое лицо.

– И все же тебе лучше лечь, – сказал я. – Когда двое сидят, в камере становится душно.

– Ах, – проговорил он, – да. – И лег. Потом глубоко вздохнул. – Гм, а так значительно лучше. Забавно, правда, Лу, – такая разница! Я имею в виду, когда есть с кем поговорить. Когда рядом тот, кто тебя любит и понимает. Если у тебя есть такой человек, тебе все по плечу.

– Да, – согласился я. – Действительно, разница огромная, и... Такие вот дела. Ты не сказал им, что получил ту двадцатку от меня, а, Джонни?

– Черт, нет! Кто я, по-вашему? Да плевать мне на них!

– А почему? – спросил я. – Почему ты им не сказал?

– Ну, гм... – Доски под ним скрипнули, – ну, я решил... Лу, да вы же знаете. Элмер появлялся в самых подозрительных местах, и я подумал... короче, я знаю, что вы не так-то много зарабатываете, всегда тратитесь на других... и если кто-то сунул вам чаевые...

– Понятно, – сказал я. – Джонни, я не беру взятки.

– А кто говорит о взятках? – Я почувствовал, как он пожал плечами. – Кто сказал хоть слово? Я просто не хотел, чтобы они доставали вас, пока вы не сообразите... пока вы не вспомните, где нашли ее.

Я молчал целую минуту. Я сидел и думал о нем, об этом парнишке, которого все считают никудышным, и о некоторых других своих знакомых. Наконец я сказал:

– Жаль, что ты это сделал, Джонни. Это было неправильно.

– Вы хотите сказать, что они разозлятся? – Он хмыкнул. – К черту их. Они для меня ничто, а вот вы – классный парень.

– Разве? – спросил я. – Джонни, откуда ты знаешь, какой я? Разве человек может быть уверен в том, что знает что-то? Малыш, мы живем в забавном мире, в своеобразной цивилизации. В этом мире полицейские становятся проходимцами, а проходимцы выполняют их обязанности. Политики становятся проповедниками, а проповедники – политиками. Налоговые инспекторы собирают налоги для себя. Плохие люди хотят, чтобы у нас было больше денег, а хорошие борются за то, чтобы их отнять. В этом нет ничего хорошего для нас – понимаешь, что я имею в виду? Если бы у всех было на столе то, что они хотят съесть, появилось бы слишком много дерьма. Выросло бы производство туалетной бумаги. Вот так я все это понимаю. Вот таков уровень моих аргументов.

Он хохотнул и бросил окурок на пол.

– Знаете, Лу, мне нравится слушать, когда вы говорите... и я никогда не слышал, чтобы вы говорили так, как сейчас... но уже поздно, и...

– Да, Джонни, – сказал я, – это испорченный, изгаженный мир, и я боюсь, что он таким и останется. И я объясню тебе почему. Потому что никто, почти никто, не видит в этом ничего плохого. Люди не видят, что все испорчено, и не переживают из-за этого. А переживают они из-за таких ребят, как ты.

Из-за ребят, которые любят выпить и пьют. Которые возьмут кусочек чьей-то собственности, не заплатив за нее. Которые знают, от чего им хорошо, и не хотят, чтобы их отговаривали... Они не любят вас, парни, они стремятся применять против вас крутые меры. И мне кажется, что чем дальше, тем сильнее они будут давить на вас. Ты спросишь меня, почему я остаюсь здесь, зная все это. Трудно объяснить. Наверное, врос корнями и в их землю, и в нашу, а теперь я не могу шевельнуться. Остается ждать, когда я разделюсь надвое. Точно посередине. Вот и все, что я могу сделать и... Ты же, Джонни... Возможно, ты поступил правильно. Возможно, это лучший путь. Потому что, малыш, со временем будет только тяжелее, а как тяжело было раньше, мне хорошо известно.

– Я...я не...

– Я убил ее, Джонни. Убил их обоих. И не говори, что я не способен на это, что я не из тех, – ты меня не знаешь.

– Я... – Он приподнялся на локте и снова лег. – Готов спорить, Лу, что у вас были веские причины. Готов спорить, что они сами виноваты.

– Никто ни в чем не виноват, – возразил я. – Но у меня действительно были причины.

Вдали, возвещая об окончании смены, завыли заводские гудки. Их вой напоминал вопли призраков. Я представил себе, как одни рабочие тащатся на смену, а другие бредут со смены. Бросают коробки от завтраков в машины. Едут домой, играют со своими детьми, пьют пиво, смотрят телевизор, ужинают с женой и... Как будто ничего не происходит. Как будто юному парнишке не грозит смерть, как будто взрослый человек, вернее, человек наполовину, не умирает вместе с ним.

– Лу...

– Да, Джонни. – Это было утверждение, а не вопрос.

– В-вы хотите сказать, что я... я должен сесть за решетку вместо вас? Я...

– Нет, – ответил я. – Да.

– Вряд ли... Я не смогу, Лу! О, господи! Не могу! Я не вынесу...

Я взъерошил его волосы, потрепал за подбородок, заставил поднять голову.

– "Есть время жить в мире, – сказал я, – и время воевать. Время сеять и собирать урожай. Время жить и время умирать"...

– Л-лу...

– Мне очень больно, – проговорил я, – гораздо сильнее, чем ты думаешь. – Я пережал ему дыхательное горло. А потом я взял его ремень.

...Я постучал в дверь, и через несколько минут надзиратель выпустил меня из камеры. Я выскользнул наружу.

– Много было хлопот, Лу?

– Нет, – ответил я, – он вел себя очень мирно. Думаю, мы можем закрыть дело.

– Он заговорит, да?

– Все рано или поздно начинают говорить, – пожал я плечами.

Я поднялся наверх и сказал Говарду Хендриксу, что у меня был долгий разговор с Джонни и что, по моему мнению, он скоро расколется.

– Не трогайте его в течение часа или около того, – добавил я. – Я сделал все возможное. Если мне не удалось заставить его прозреть, то он уже никогда не прозреет.

– Конечно, Лу, конечно. Мне известна ваша репутация. Хотите, я позвоню вам после того, как увижусь с ним?

– Да, очень, – ответил я. – Мне страшно любопытно, заговорит он или нет.

Я иногда слоняюсь по улицам. А иногда встану у входа в магазин, привалившись к стене, сдвинув шляпу на затылок и скрестив ноги, – черт, да вы меня наверняка видели, если проходили мимо, – и стою вот так. И выгляжу я симпатичным, дружелюбным парнем, только настолько тупым, что мозгов не хватит пописать на штаны, если они вдруг загорятся.

Вы понимаете, что я имею в виду, – вы, пары, мужчины и женщины, идущие под руку. Высокие толстухи и тощие коротышки. Крохотные дамочки и огромные пузатые мужики. Дамы с квадратными челюстями и мужчины вообще без подбородка. Колченогие чудеса природы и странные создания с походкой кавалериста... Я хохотал – мысленно, естественно, – пока не заболел живот. Это так же здорово, как заскочить на званый завтрак в Торговую палату именно в тот момент, когда какой-то чудик встает и, несколько раз прокашлявшись, говорит: «Господа, мы не можем ожидать от жизни больше, чем мы в нее вкладываем»... (Интересно, кто подсчитывал процент?) И я думаю, что это – они, люди, эти несочетающиеся пары – не смешны. Они являют собой трагедию.

Они не глупы, во всяком случае, не глупее среднестатистического уровня. Они не связаны между собой, чтобы дать отпор таким шутникам, как я. Дело в том, думаю, что жизнь сыграла с ними злую шутку. Наверняка были моменты – возможно, всего лишь несколько минут, – когда все их различия исчезали и каждый становился таким, каким его хотел видеть партнер; когда они смотрели друг на друга в подходящий момент, в подходящем месте и при подходящих обстоятельствах. И тогда все было идеально. Были у них эти моменты – эти несколько минут, – да прошли. Однако пока они длились...

...Все казалось таким же, как всегда. Жалюзи опущены, дверь ванной приоткрыта настолько, чтобы впустить полоску света. Она спит на животе, разметавшись по кровати. Все как всегда... но не все. Это один из тех моментов.

Она проснулась, когда я раздевался. Из кармана высыпалась мелочь и, покатившись, ударилась о плинтус. Она села, потерла глаза, собралась съязвить. Я сгреб ее в объятия, сел на кровать и усадил к себе на колени. Я поцеловал ее, ее губы немного приоткрылись, и она обняла меня за шею.