Итак, я рассказал ему, что именно у них есть и как они собираются это использовать – гипотетически. Я говорил сбивчиво, потому что это оказалось очень трудным делом – гипотетически описывать свою ситуацию и имеющуюся у них улику. Однако он все понял и ни разу не попросил меня повторить.

– Это все? – спросил он. – Значит, у них нет – вернее, они не смогут получить более веские свидетельские показания?

– Я полностью уверен, что нет, – ответил я. – Вероятно, я ошибаюсь, но я почти на сто процентов уверен, что они не смогут ничего вытянуть из этой... улики.

– И? Поскольку вы...

– Знаю, – кивнул я. – Им не удастся застать меня врасплох, как они планировали. Я... я имею в виду того парня, о котором мы говорим...

– Продолжайте, мистер Форд. Рассказывайте от первого лица. Так проще.

– Короче, я не позволю себе сорваться в их присутствии. Думаю, не позволю. Но рано или поздно это произойдет, в присутствии кое-кого другого. И будет лучше, если это случится сейчас, чтобы покончить с этим.

Он на мгновение повернул голову и пристально посмотрел на меня. Поля его шляпы хлопали на ветру.

– Вы сказали, что не хотите кому-то еще причинять боль. Вы это серьезно?

– Абсолютно. Нельзя причинять боль тому, кто уже мертв.

– Верно, – проговорил он.

Не знаю, понял ли он, что я действительно имел в виду, и устроил ли его мой ответ. Вряд ли его представления о хорошем и плохом совпадали с книжными.

– Ненавижу сдаваться, – нахмурился он. – Так и не научился этому.

– Вы не можете назвать это поражением, – возразил я. – Вы заметили, что за нами следует машина? И впереди нас сопровождают – вон та машина, что только что встала перед нами? Эти машины принадлежат округу, мистер Уолкер. Вы не сдаетесь. Дело давно проиграно.

Он посмотрел в зеркало заднего вида, сплюнул через окно и опять вытер руку о штаны.

– Мистер Форд, нам еще долго ехать? Миль тридцать, верно?

– Вроде того. Может, чуть больше.

– И все же было бы лучше, если бы вы рассказали мне. Вы не обязаны, как вы понимаете, но это было бы очень полезно. Вероятно, я смог бы помочь кому-то еще.

– Вы думаете, я мог бы... я могу рассказать вам?

– А почему бы нет? – пожал он плечами. – Несколько лет назад у меня был клиент, мистер Форд.

Чрезвычайно способный врач. Один из тех людей, с кем приятно иметь дело. У него было больше денег, чем он мог потратить. Он сделал свыше пятидесяти абортов, прежде чем на него вышли. Как удалось выяснить властям, все пациентки, приходившие к нему на аборт, умерли. Он специально делал так, чтобы через месяц они умирали от перитонита. И он объяснил мне зачем – он больше никому не смог этого рассказать. У него был младший брат, который оказался «недоделанным»: мальчик родился раньше срока с чудовищными отклонениями в результате неправильно сделанного аборта на позднем сроке беременности. Он в течение многих лет видел, как мучается этот полуребенок. Он так и не оправился от шока – как и женщины, которым он делал аборт... Сумасшедший? Ну, у нас есть единственное легальное определение сумасшествия: состояние, которое неизбежно влечет за собой ограничение свободы личности. Следовательно, раз его свобода не была ограничена в тот момент, когда он убивал тех женщин, значит, он находился в здравом уме. Как бы то ни было, мне он показался очень даже разумным.

Он передвинул жвачку на другую сторону рта, пожевал немного и продолжил:

– Я, мистер Форд, никогда не учился на юриста. Все свои знания я почерпнул из книг в адвокатской конторе. Все мое образование – два года в сельскохозяйственном колледже. Причем это время пропало даром. Севооборот? Как с ним быть, если банки ссужают деньги только под залог урожая хлопка? Охрана и правильное использование почв? Как можно проводить террасирование, осушение и контурную вспашку, если нужно выплачивать по акциям? Разведение чистопородного скота? Конечно. Возможно, вам удастся обменять вашу тощую скотину на породистую зверюгу... Из колледжа, мистер Форд, я вынес две полезные вещи. Первая – это вывод о том, что я могу преуспевать не хуже тех, кто сидит в седле, так не лучше ли попытаться скинуть их на землю и самому сесть в седло? Вторая – это определение, вычитанное в учебниках по агрономии. Думаю, оно важнее вывода. Оно изменило мои взгляды – если у меня до того момента и были взгляды. Прежде все представлялось мне черно-белым, я делил все на плохое и хорошее. Но после того как я увидел это определение, я понял: то, как ты называешь ту или иную вещь или явление, зависит от того где стоишь ты и где находится эта вещь или явление. А... а в учебнике определение звучит так: «Сорняк – это растение, которое растет не на своем месте». Позвольте мне повторить: «Сорняк – это растение, которое растет не на своем месте». Я нахожу алтей розовый на своем кукурузном поле, и он оказывается сорняком. Я нахожу его в своем саду, и он оказывается цветком. Так что, мистер Форд, вы находитесь в моем саду.

...И я рассказал ему, как все было, а он кивал, сплевывал в окно и вел машину, этот пузатый коротышка, который обладал одной способностью – понимать. Он понимал меня лучше, чем я сам.

«Да, да, – говорил он, – вы вынуждены были любить людей. Вы вынуждены были повторять себе, что любите их. Вам нужно было компенсировать глубокое подсознательное чувство вины». Иногда он, перебивая меня, говорил, что «да, конечно, вы знали, что никогда не уедете из Сентрал-сити. Излишняя опека выработала в вас ужас перед внешним миром. Более того, он стал частью того бремени, которое вы вынуждены были нести, чтобы остаться здесь и страдать».

Он действительно понимал.

Думаю, в высших кругах дружище Билли Уолкера поносили на чем свет стоит. Но я впервые встретил человека, который так мне понравился.

Наверное, отношение к нему зависело от того, где кто стоит.

Он затормозил перед моим домом. К этому моменту я уже давно закончил свой рассказ. Однако он продолжал сидеть, сплевывать в окно и размышлять.

– Мистер Форд, вы не против, если я зайду к вам?

– Вряд ли это разумно, – сказал я. – У меня сложилось впечатление, что это долго не протянется.

Он вытащил из кармана старые часы-"луковицу".

– До поезда у меня есть пара часов, но... м-да, возможно, вы и правы. Сожалею, мистер Форд. Я надеялся, что увезу вас с собой.

– Я бы все равно не смог уехать, как бы ни сложилась ситуация. Вы же сами сказали: я привязан к этому городу. Пока я жив, я никогда не освобожусь...

У человека совсем нет времени, но ему кажется, что впереди у него вечность. Человеку совсем нечего делать, но ему кажется, что дел невпроворот.

Ты варишь кофе и выкуриваешь несколько сигарет, и стрелки часов сводят тебя с ума: они фактически не двигаются, они оказываются почти на том же месте, где ты видел их в последний раз. Сколько времени твоей жизни они отмерили – половину? Две трети? У тебя впереди вечность, а это значит, что времени нет совсем.

У тебя впереди вечность, и ты не знаешь, что с ней делать. У тебя впереди вечность, она шириной в милю, глубиной в дюйм и кишит крокодилами.

Ты заходишь в кабинет и берешь книгу с полки. Читаешь несколько строк с превеликим усердием, как будто от этого зависит твоя жизнь. Но ты знаешь, что твоя жизнь не зависит от того, что имеет смысл, и ты недоумеваешь, спрашивая себя, с чего ты взял, будто зависит. И начинаешь злиться.

Ты заходишь в лабораторию и движешься вдоль полок, сбрасывая бутылки и коробки на пол, а потом топчешь их. Ты находишь бутылку с 0,01-процентной азотной кислотой и вырываешь резиновую пробку. Приносишь бутылку в кабинет и поливаешь кислотой книги. Кожа переплетов начинает дымиться и сворачиваться – и в этом нет ничего хорошего.

Ты возвращаешься в лабораторию. Выходишь с галонной бутылью спирта и коробкой длинных свечей, которые всегда держали на случай непредвиденных обстоятельств. Непредвиденных обстоятельств.