– Я скажу вам кое-что, – изрек Морс, наконец. – Вы должны чувствовать себя польщенной тем, что двое мужчин дрались из-за вас.
– Нет! Нет, не могу.
Слезы снова наполнили ее большие грустные глаза.
– Вы правы. Но послушайте! Это не сильно вам поможет, в сущности, – прошептал Морс – может, даже почувствуете себя еще хуже. Но если бы я был на вашем празднике, когда они подрались из-за вас, я бы дрался с обоими! Трое мужчин бились бы за вас – не двое.
Она улыбнулась сквозь слезы, вытерла мокрые щеки и вдруг почувствовала себя гораздо лучше.
– Они оба здоровые мужики. Один даже берет уроки по какому-то виду боевых искусств.
– Ладно – я бы проиграл! Но все равно я бы дрался за вас, понимаете? Вы помните слова поэта? «Лучше бы я бился за вас и проиграл, чем…» (Сам Морс, очевидно, подзабыл слова поэта).
Она склонилась к его лицу и посмотрела прямо в его глаза.
– Имейте для вида, что по мне вообще не имеет значения, проиграли бы вы или нет, если бы вы разрешили мне в этом случае заботиться о вас.
– Вы и так заботитесь обо мне, – сказал Морс, – и за это я вам благодарен!
Она поднялась, ничего больше не сказав. Морс проводил ее взглядом, полным известной мечтательности. Может быть, надо было сказать ей, что правильно говорить «в виду», а не «для вида»? Нет! Морс знал, что такие вещи не особенно важны для большинства мужчин и женщин. Но не для него.
Глава двадцать девятая
Думаю, многим святым на небесах претит то, как много одиноких земных существ находят дружбу и утешение в больницах.
Есть некая особая грусть, которая неизменно и таинственно сопровождает завершение каждого путешествия и конец каждого пребывания. Не есть ли эта печаль предчувствием последнего путешествия, которое всем нам предстоит и которое является не просто рядом продолжительных прощаний? Эти размышления не были здесь чем-то неуместным.
Но для Морса весть о том, что ему предстоит выписка из больницы «Джон Редклиф», была одновременно прекрасна… и печальна. Ждала ли его дома музыка? О, да! Скоро он сможет снова наслаждаться прощанием Вотона из последнего действия Die Walkure[28] и включит погромче Паваротти в конце одного из произведений Пуччини – конечно, до обеда, когда его соседи из квартир с обеих сторон всегда отправляются заниматься своими благотворительными делами. И книги тоже. Он надеялся, что группа по оказанию добровольного содействия полиции, все также делала свое дело в Северном Оксфорде, и что его первое издание «Мальчика из Шропшира» (1896) не было украдено и все еще стояло на своем месте на полке – тот тоненький белый томик, гордо выпрямившись среди своих собратьев, без дополнительного предохраняющего переплета, как наследный принц без личной охраны. Да, прекрасно снова вернуться домой: слушать, что хочется, читать, есть или пить. Ну, разумеется, в меру. И все же больницы ему будет по-настоящему не хватать! Будет не хватать сестер, пациентов, режима, посетителей – ему будет много чего не хватать из жизни больничного заведения, которое с небольшими недостатками и большими достоинствами приняло его больным и теперь отпускало со сравнительно хорошим здоровьем.
Но выписка из отделения 7С не оказалась знаменательным событием для Морса. Когда прибыло сообщение – вовсе не под звон фанфар! – что всем выписанным необходимо присоединиться к группе людей, которых должна была скорая отвезти в Северный Оксфорд, он не успел попрощаться почти ни с кем. Один больной из его палаты (Уогги) совершал свое первое послеоперационное самостоятельное очищение в умывальной; другой крепко спал; третьего только что направили в рентгеновское отделение. Эфиопский факелоносец сидел на кровати, вся его поза говорила: «Просьба не беспокоить», и читал «Синий билет» (!).
А большинство медсестер исполняли свои обязанности, сновали туда-сюда с видом деловой занятости (при этом появились несколько новых физиономий), и Морс осознал, что он всего-навсего один из пациентов, который больше не нуждается в специальном уходе, как это было еще неделю назад. Он не ожидал увидеть Эйлин, которая снова вернулась к ночным сменам, как сама ему и сказала. Даже старшей сестры нигде не было видно, когда один молодой, улыбчивый санитар, коротко подстриженный и с пирсингом на ушах, вывел его из отделения. Но он успел увидеть Прекрасную Фиону – она сидела терпеливо в соседней палате возле одного престарелого гражданина и держала тазик возле его рта. Она махнула ему свободной рукой и промолвила одними губами: «Всего хорошего!»
Но Морс не умел отгадывать слова по движению губ, и так и не разобрав сказанного, вышел в коридор, где вместе с санитаром стал ждать, пока служебный лифт остановится на седьмом этаже.
Глава тридцатая
Lente currite, noctis equi![29]
Несмотря на то, что миссис Грин оставила отопление, которое и без того не обогревало все комнаты, отчасти включенным, квартира показалась ему холодной и неприветливой. Как бы было хорошо, если бы его кто-то встречал: конечно (и особенно), Кристин… или Эйлин, или Фиона; даже, если подумать, сама вселяющая ужас Несси. Но не было никого.
Льюис не приходил, чтобы забрать заполнившую ящик почту, и Морс вытащил две рождественские открытки в белых конвертах (одна из них от страховой компании с факсимильной подписью директора) и две воскресные газеты. Эти газеты, несмотря на то, что время от времени обе меняли заголовки, неизменно отражали конфликт в сознании Морса между интеллектуальным и примитивным: выбор между передовицей одного – «Синод дискутирует об отделении церкви от государства», и первой страницей другого – «Шесть недель испытаний сексуального раба в гробу, обитом шелком». Если бы Морс выбрал последнюю (что, в сущности, он и сделал), то у него имелось бы оправдание, что это, несомненно, более красивый заголовок. И в это воскресенье, как обычно, он перелистал страницы со снимками пышногрудых красавиц и специфическими хрониками интриг в Голливуде и мелодраматическими изменами. После заварил себе чашку нескафе (которое предпочитал больше, чем «настоящий»), прежде, чем устроиться почитать о последних колебаниях курсов на мировых фондовых биржах и о мрачных перспективах для миллионов больных и голодающих в развивающихся странах мира.
В половине шестого зазвонил телефон и Морс понял, что его единственное желание – чтобы это была Кристин.
Это была Кристин.
Не то чтобы она разыскала редкую (и исключительно ценную) книгу, которую Морс искал, но в течении часа после обеда («Никому не говорите!») она просматривала соответствующие страницы и нашла («Не разочаруйтесь!») только одну короткую статью, посвященную интервью Самюэля Картера с уже стареющим Уолтером Таунсом по поводу процесса над лодочниками.
– Чудесно! – сказал Морс. – Откуда вы звоните?
– От… э, ээ… из дома. (Почему она так заколебалась?)
– Может быть…
– Слушайте! – прервала она. – Я пересняла ее. Послать вам по почте? Или я бы могла…
– Вы не могли бы по-быстрому прочесть ее по телефону? Вы сказали, что она очень короткая.
– Я не очень хорошо читаю вслух.
– Положите трубку – я вам перезвоню! Тогда мы сможем говорить, сколько захотим.
– Знаете ли, у меня не так плохо с финансами.
– Хорошо – тогда давайте!
– Страница 187, я начинаю – вы готовы?
– Я готов, мисс!
Среди личностей, которых можно было встретить в Перфе в эти последние месяцы 1884 года, был один мужчина – его звали Уолтер Таунс. Несмотря на то, что его считали местной знаменитостью, мне трудно было найти качество, которое по всеобщему признанию, принесло такую славу дрянному субъекту, которого вскоре мне представили. Это был мужчина ростом около метра и пятидесяти пяти, худой, даже тощий на вид, с глубокими морщинами на лице; причем лицо это оставалось чересчур бледным, нетронутым лучами достаточно сильного в этом районе солнца, а ощущение пустоты усиливалось еще больше от полного отсутствия зубов в верхней челюсти.
Все же в его глазах читался потаенный (хотя и ограниченный интеллект), а также известная печаль, как память о давно свершившихся злодеяниях. В действительности история этого человека была мелодраматична, так как его помиловали и сняли с виселицы буквально за минуту до казни. Следовательно, я с огромным интересом и любопытством задавал ему вопросы.
В 1860 году одна женщина была убита на местном канале недалеко от Оксфорда, и подозрение пало на экипаж баржи, плывшей курсом на юг к Лондону. Четверо членов экипажа, включая самого Таунса и подростка пятнадцати лет, были арестованы и отданы под суд. Юноша был оправдан, остальные трое были осуждены и находились в тюрьме Оксфорда вплоть до публичной казни. Именно тут, спустя две минуты после последнего посещения узников священником, Таунс получил весть о своем помиловании. Очень мало людей пережили такие перипетии и имели настолько драматичные судьбы.
Однако мой разговор с Таунсом оказался в значительной степени разочаровывающим. Он был почти необразован (по вполне понятным причинам) и его речь было трудно разобрать. Его западный диалект до такой степени сменился австралийским акцентом, что с трудом можно было проследить некоторые его изречения. Короче, человек, которого я теперь встретил, похоже, оказался плохо подготовленным к трудностям жизни – по крайней мере, к тем, с которыми сталкиваются свободные люди. А Таунс стал свободным человеком, отработав свои пятнадцать лет на каторге в Лонгбее.
Разрушенный, отупевший человек, преждевременно постаревший (ему было 47 лет), каторжник, переживший неописуемые страдания человека, ожидающего своей казни. Таунс не мог даже вспомнить, спал ли он вообще в ту судьбоносную ночь. Но чудо случилось! Удивительным было то, что в ту ночь не сама казнь была в фокусе мыслей Таунса. Скорее они крутились вокруг известий о возникшем интересе общественности к делу – поруганное имя, позор, ужас, отвращение, зловещий спектакль, слава; слава, которая могла дать силы этим несчастным мужчинам пройти последние несколько фатальных метров с твердостью, которой восхитились бы и самые зачерствевшие зеваки.
В отношении самого преступления Таунс утверждал, что полностью невиновен – утверждение, которое не было прецедентом в криминальных архивах! Но его воспоминания о поездке по каналу и, особенно, о самой жертве – Джоанне Франкс, были яркими и мучительными. Женщина была, на взгляд Таунса, чрезвычайно привлекательна, и нет ничего удивительного, что она почти сразу стала предметом страстных желаний мужчин и причиной неприкрытой ревности. И действительно, Таунс вспомнил один случай, когда двое из экипажа (двое, которые были после повешены) дошли до драки за привлекательную и кокетливую женщину. А у одного из них был нож! Даже подросток Харольд Вутон был ею очарован, а взрослая женщина без особых колебаний пользовалась его увлечением. В то же время, по тому как и каким образом Таунс нас уверял, я склонен поверить, что сам он не имел с ней сексуальных контактов.
Есть одно интересное дополнение. В первом обвинительном акте (позже я прочел его) обвинения, как в краже, так и в изнасиловании могли быть доказаны с гораздо большим успехом, чем обвинение в убийстве. И вопреки этому второе дело было заведено именно об убийстве. При подобных обстоятельствах надо отметить, что менее значительные обвинения часто откланялись, если была вероятность доказать более тяжкое. Тогда не это ли было причиной относительной словоохотливости Таунса по поводу предположения о краже? Не знаю. Но он был уверен, как рассказывал мне, что Вутон проявлял гораздо больший интерес к краже, чем к изнасилованию. В конце концов, наличие сексуальных отношений на английских каналах в 1860 году едва ли было редкостью, как и в настоящее время.
