— Это все? — спросил следователь.

— Нет. Ульгурский еще раз угостил меня вином и строго предупредил, чтобы я «никому, никогда ни слова, иначе...». Он так и сказал многозначительно: «иначе...»

— Как же вы с такой легкостью, с таким равнодушием, злодейским равнодушием позволили Ульгурскому убить любимого вами и любящего вас человека?!

— Я был пьян, — потупив взгляд, заявил Васильков. — И потом... Вы же знаете, что она меня ненавидела, презирала...

Произнося эти слова, парень кивнул на магнитофон с записями свидетельских показаний и на записки Иры. И со вздохом облегчения добавил:

— Вот и все. Можете вызвать Ульгурского. Я скажу ему это в глаза.

Итак, в процессуально-тактическом и в психологическом отношении мы получили еще один весомый шанс, необходимый нам в поисках истины, — очную ставку. Мы были готовы к ней, поскольку много раз уже беседовали с Ульгурский и Васильковым и хорошо знали источник противоречий в их показаниях.

Они встретились буквально через несколько минут: Ульгурский находился недалеко — отбывал пятнадцать суток. Мы попросили Василькова повторить показания. Он это сделал без запинки, бросая время от времени уничтожающий взгляд на Ульгурского. Тот бледнел, порывался что-то сказать и не мог. Васильков буквально ошеломил его своей напористостью, четкостью изложения картины убийства.

Тут-то мы и решили применить заранее продуманную тактику — нарушить последовательность изложения Васильковым «истории» гибели Ирины, прибегнув к неожиданным вопросам.

— Послушайте, Васильков. Вы же говорили, что руку порезали у Вишневских?

— Да.

— Значит, когда вы печку дома топили, рука у вас не была порезана?

— Не была.

— И ребята видели вас в клубе без пореза?

— Да.

— Правильно. Они и родители ваши это подтвердили. А вот потом, вскоре после вашего возвращения домой, отец и мать увидели у вас окровавленный бинт на руке. С ним вы и пошли к Вишневским. Где же правда?

Он, как мы и ожидали, не успел переключить внимание с сочиненной им легенды на неожиданные вопросы — Вишневских уговорил дать ложные показания, а о родителях не подумал. Это была непоправимая ошибка! А тут еще Василькову и полено показали, отделили на его глазах от остальных сосновых брусков, составлявших единый чурбан:

— Это взято из вашей поленницы.

Парень осекся, опустил ослабевшие руки на колени.

— Итак, продолжайте... «Ульгурский вытер руки о куртку»... Дальше?

— Еще дал мне вина, — спокойно, уже не бросая гневных взглядов на Ульгурского, договорил Васильков, — и предупредил.

— Сынку, — прервал его наконец-то опомнившийся Ульгурский, — неужели я, опытный, стреляный, волк, стал бы связываться в таком деле с пацаном?

Васильков сначала ответил едкой усмешкой и презрительным взглядом, как человек, который только что убедился в своем превосходстве над «стреляным волком», не умевшим владеть собой, потом добил противника хладнокровно:

— Одному тебе она бы не открыла.

Сказал уже не в свое оправдание, а только для того, чтобы взять верх над человеком, посмевшим унизить его словом «пацан».

От такого спокойствия и наглости Ульгурский потерял дар речи и лишь беспомощно развел руками.

Как только Ульгурского увели, Васильков попросил лист бумаги, ручку и начал писать неторопливо, диктуя себе вслух короткие предложения:

— Я узнал, что родители Иры уехали в район и она осталась дома одна. Растопил дома печку. Взял с собой полено. Сходил для алиби к Вишневским, потом в клуб. И бегом к Ватониным... Хотел взять ее силой. Не вышло. Ну и озверел. Подумаешь, недотрога! Ударил поленом по голове. Упала. Схватил нож... Когда он стал скользким от крови, я порезал себе руку... Подтащил ее волоком к двери. Не знаю, зачем. Случайно оперся рукой о косяк... Вымыл руки на веранде, вытер их там же полотенцем и ушел домой. Окровавленную куртку спрятал под пол в нашем сарае. Свитер закопал.

Проверка этих показаний на месте подтвердила их точность.

...Вот какую историю поведал мне подполковник Гущин, один из тех профессионалов, в ком удачно сочетаются дар тонкого психолога и опыт незаурядного сыскника.

Есть такая фотография, сделанная экспертом-криминалистом ОТО УВД старшим лейтенантом Майсаковым: посреди широкого заснеженного болота группа людей. Слева тянутся за горизонт три блестящие черные нитки — трубопроводы, по которым идет нефть. Еще левее несколько чахлых сосенок.

От этого места, где находится группа, пятнадцать километров до Нижневартовска (расстояние замерено по спидометру автомобиля), а само это место — Самотлор. Да, тот самый знаменитый Самотлор, нефтяная жемчужина Западной Сибири.

Одиннадцать человек, застывших на снимке (семеро во втором ряду встали полукругом, четверо в первом присели на корточки), не имеют никакого отношения к добыче нефти. В то же время они приехали сюда отнюдь не из праздного любопытства — они здесь работали, и этот снимок прощальный, на память.

Эксперт Майсаков щелкал затвором фотоаппарата, привалившись для устойчивости к борту машины ГАЗ-66, в которую был уже погружен сейф размером с холодильник. В нем более восьмидесяти тысяч рублей. Девять дней сейф пролежал на Самотлоре, зарытый в снег за теми трубами, что видны на снимке.

Снимок сделан 21 апреля 1978 года. Яркое солнце — все щурятся. Все в ботинках, и ноги у всех мокрые. Ведь Самотлор — это озеро, переходящее в болото, и оно начало уже оттаивать. У инспекторов, которые три минуты назад грузили сейф, струится по лицам пот.

Вон тот, крайний справа в первом ряду, в дубленом полушубке и в противосолнечных очках, — автор этих строк.

Директор гостиницы «Строитель» — милейшая Екатерина Федоровна — поселила меня в «люксе», так, по крайней мере, назвала она просторный трехместный номер с ванной, телефоном и телевизором.

Я познакомился с соседом — режиссером Киностудии имени Довженко, приехавшим в Нижневартовск с творческим отчетом. Еще один жилец — он поселился тут давно — пока отсутствовал.

В седьмом часу вечера в комнату тихо и очень вежливо постучались — так стучатся обычно горничные в ведомственных гостиницах.

— Войдите!

Но вошла не горничная, а невысокий симпатичный молодой человек в болоньевой куртке с продольными желтыми полосами на карманах и в резиновых сапогах. Куртка была порядком замаслена, и я подумал, что он шофер.

— Здравствуйте, — застенчиво улыбаясь, поздоровался паренек, затем взглянул на кровать отсутствующего жильца. — А Пал Палыча нету?

— Как видишь, — ответил я. — А кто он такой — Пал Палыч?

— Начальник нашего строительного участка. Велел подъехать к полседьмому, а самого нет... Я шофером работаю, — охотно пояснил он. — Ушел, наверное, куда-нибудь... — Вновь взглянул на койку. — Что же вы кино-то не смотрите?! Сегодня же «Тихий Дон», первая серия!

Я включил телевизор.

— Хуже нет начальство возить! — вздохнул паренек. — Никогда вовремя домой не попадешь. Ни телевизор посмотреть, ничего. Иной раз «Следствие ведут знатоки» показывают, да где там! Я уж две передачи пропустил. Я вообще-то на грузовой работаю, на ГАЗ-66, но вот приходится... — Он нерешительно переминался с ноги на ногу у порога, не отрывая глаз от экрана, где Аксинья уже провожала Степана на службу.

Я заметил, что пареньку очень хочется посмотреть кино, и предложил:

— Да ты присядь. Раз твоего Пал Палыча нет, куда спешить.

— Вот спасибо! — обрадовался он.

Слово за слово, мы разговорились, и паренек рассказал мне, что в Нижневартовске недавно, приехал сюда из «Европы», а вообще родился в Порт-Артуре в 1955 году, где служил его отец-мичман, водолазный специалист.

— А как зарабатываешь? Ничего? — поинтересовался я.

— Да слабовато, — пожаловался он, — три-четыре сотни.