Вернувшись домой, я обнаружил, что квартира пуста. Паолина не взяла только кровать, кухонный стул и табурет. В комнате Сэма не осталось ни одной игрушки. На кухонном столе, на том месте, где лежало мое письмо с мольбой о прощении, она написала красным фломастером одно слово: НИКОГДА.
Я не знаю, где они, покинула ли она Штаты, увезла ли сына в Уругвай или просто переехала в другой город.
Некоторое время трое мужчин молчали.
— Вы не обращались в полицию? — спросил наконец Пильгес.
— Что бы я там сказал? Что похитил нашу дочь и что жена ответила мне тем же, сбежав с нашим сыном? Чтобы ее выследили и сцапали, чтобы социальная служба отдала Сэма в приемную семью на то время, пока судья будет разматывать нашу историю и решать его судьбу? Нет, я не сделал этого, мы и так настрадались. Видите ли, мистер Стилмен, отчаяние порой перерастает в ярость. Я разбил вашу машину, вы — мою семью и мою жизнь.
— Искренне сожалею, мистер Капетта.
— Это вы теперь сожалеете, потому что сочувствуете моей боли, но уже завтра утром скажете себе, что вы не виноваты, что просто сделали свою работу и вправе этим гордиться. Согласен, вы докопались до правды, но ответьте мне на один вопрос, мистер Стилмен…
— Спрашивайте о чем хотите.
— У вас сказано, что пятьсот, а то и целая тысяча ничего не подозревавших американских семей оказались замешанными в эту торговлю детьми. Прежде чем публиковать свою статью, вы хотя бы на минуту задумывались о той драме, на которую вы их обрекаете?
Эндрю опустил глаза.
— Так я и думал, — сказал со вздохом Капетта и отдал Пильгесу листок с текстом, который тот ему велел записать: — Забирайте свой дурацкий диктант.
Пильгес взял листок, достал из кармана копии трех писем, добытых Эндрю у службы безопасности газеты, и разложил их на столике.
— Не то… — протянул он. — Совершенно другой почерк.
— О чем вы? — удивился Капетта.
— О письмах с угрозами, полученных мистером Стилменом. Я хотел убедиться, что их писали не вы.
— Вы пришли ради этого?
— И ради этого тоже.
— Тогда, на стоянке, я хотел отомстить, но оказался на это не способен.
Капетта взял письма и пробежал одно из них глазами.
— Я ни за что не смог бы убить человека, — сказал он, откладывая первое письмо.
Но, взяв второе, он резко побледнел.
— У вас остался конверт от этого письма? — спросил он дрожащим голосом.
— Да, а что? — ответил Эндрю.
— Можно взглянуть?
— Сначала ответьте на заданный вам вопрос, — вмешался Пильгес.
— Этот почерк мне хорошо знаком, — пробормотал Капетта. — Он принадлежит моей жене. Вы не помните, письмо было не из-за границы? Вы обязательно обратили бы внимание на уругвайскую марку.
— Проверю завтра, — сказал Эндрю.
— Большое спасибо, мистер Стилмен, для меня это важно.
Пильгес и Эндрю встали и пожали профессору теологии руку. По пути к выходу Капетта потянул Эндрю за рукав:
— Мистер Стилмен, я говорил, что не способен на убийство…
— Вы передумали? — спросил его Пильгес.
— Нет, но после всего происшедшего я бы не сказал того же самого о Паолине. На вашем месте я бы отнесся к ее угрозам серьезно.
Пильгес и Эндрю спустились в метро. В этот час подземка была самым быстрым способом добраться до работы.
— Признаться, у вас дар завоевывать людские симпатии, старина.
— Почему вы от него утаили, что вы сыщик?
— Тогда он воспользовался бы своим правом молчать и потребовал бы присутствия адвоката. Поверьте, лучше, что он принял меня за телохранителя, хотя мне это совсем не лестно.
— Разве вы не в отставке?
— Именно так. Но что поделать, никак не привыкну…
— Мне бы не пришло в голову прибегнуть для сличения почерков к диктовке.
— А вы думаете, Стилмен, что ремесло сыщика — это импровизация на коленке?
— Надо сказать, текст диктанта — настоящий идиотизм.
— Я пообещал своим друзьям, которые меня приютили, принять сегодня вечером участие в приготовлении ужина. А идиотизм, как вы изволили выразиться, — список порученных мне покупок. Я боялся что-нибудь забыть. Так что, господин журналист, не такой уж это идиотизм. Этот Капетта меня тронул. Вы когда-нибудь задумываетесь о последствиях своих публикаций для жизни людей?
— А вы в своей длинной карьере детектива никогда не совершали ошибок? Никогда не губили жизнь невинных людей, пытаясь убедиться в своей правоте, любой ценой довести до конца расследование?
— Представьте, бывало, и не раз. В моем ремесле каждый день приходится делать выбор: зажмуриться или открыть глаза. Отправить мелкого правонарушителя за решетку со всеми вытекающими или спустить его дело на тормозах, добиться предъявления обвинения или отпустить дурака на все четыре стороны — все зависит от обстоятельств. Каждое нарушение закона — особый случай, у каждого нарушителя своя история. Одним я с радостью всадил бы пулю в башку, другим хочется предоставить второй шанс. Но я был только полицейским, а не судьей.
— И часто вам случалось жмуриться?
— Вы приехали, мистер Стилмен. Не пропустите вашу остановку.
Состав замедлил ход и остановился. Эндрю пожал детективу руку и вышел на платформу.
13
В двадцать четыре года у Исабель уже была двухлетняя дочка. Ее муж, Рафаэль Сантос, почти ее ровесник, работал журналистом. Пара жила в скромной квартире в районе Барракас. Исабель и Рафаэль познакомились еще студентами. Оба учились на журналистов; он всегда говорил ей, что у нее более уверенное и точное перо, чему него, и что у нее особенный талант портретиста. Однако родилась дочь, и Исабель решила оставить работу до тех пор, пока Мария Лус не пойдет в школу. Журналистика была общей страстью этой пары, и Рафаэль никогда не публиковал статью, не дав ее сначала прочесть жене. Уложив дочку спать, Исабель устраивалась за кухонным столом и принималась править карандашом его тексты. Рафаэль, Исабель и Мария Лус жили счастливо, и будущее представлялось им в розовом свете.
Но переворот и захват власти в стране военной хунтой перечеркнули все их планы.
Рафаэль остался без работы. Центристская «Опинион», где он трудился, писала о новой власти осторожно, но газету все равно закрыли.
Из-за этого супружеская пара оказалась без гроша, но для Исабель это стало почти облегчением.
Писать разрешалось только журналистам, лояльным хунте генерала Виделы, а Исабель и Рафаэль, левые перонисты, не согласились бы написать ни строчки ни в «Кабильдо», ни в других пока еще не закрытых изданиях.
У Рафаэля были золотые руки, и он нанялся подмастерьем к местному столяру, а Исабель вместе с лучшей подругой по очереди сидели с детьми и работали дежурными в колледже естественных наук.
Как ни трудно было сводить концы с концами, двух зарплат более-менее хватало, чтобы как-то перебиваться и растить дочь.
Вечером Рафаэль возвращался из мастерской, они ужинали, а потом вдвоем еще долго сидели за кухонным столом. Исабель шила — это тоже приносило в семью немного денег, а он описывал все несправедливости, все репрессии, чинимые режимом, продажность власти, соглашательство церкви, рассказывал о том, сколько горя выпало на долю аргентинского народа.
Каждое утро в 11 часов Рафаэль выходил из мастерской якобы на перекур. Рядом с ним останавливался велосипедист и просил сигарету. Угощая, его, Рафаэль незаметно передавал ему написанное накануне. Связной отвозил запрещенный текст на заброшенный склад, где действовала тайная типография. Так Рафаэль сотрудничал с ежедневной газетой политического сопротивления, распространявшейся в строжайшей тайне.
Рафаэль и Исабель мечтали рано или поздно сбежать из Аргентины и поселиться в стране, где они наконец почувствуют себя свободными.
В те вечера, когда Исабель становилось тревожно, Рафаэль доставал из ящика комода тетрадку в красной обложке. Там он записывал, сколько им удалось сэкономить и сколько еще нужно, чтобы уехать. В постели он шепотом перечислял ей названия городов, словно декламировал стихи, и так они засыпали — Рафаэль чаще засыпал первым.
Как-то раз в начале лета, поужинав и уложив спать маленькую Марию Лус, Рафаэль не стал садиться за свои вечерние записи, а Исабель — за шитье. Они ушли в спальню раньше, чем обычно. Исабель разделась и скользнула под простыню. Кожа у нее была белая, гладкая. А у Рафаэля от работы в мастерской ладони сделались мозолистыми, и он стеснялся их, боялся, что, лаская, жену, причинит ей боль, и проявлял особую нежность.
— Я люблю твои трудовые руки, — со смехом шептала ему на ухо Исабель, — пусть они обнимут меня покрепче…
Они ласкали друг друга, когда в дверь их квартирки громко постучали.
— Не двигайся! — приказал жене подмастерье столяра, хватая рубашку.
Стук становился все настойчивее, и Рафаэль испугался, что проснется дочь.
Едва он открыл дверь, как четверо в капюшонах ворвались в квартиру, швырнули его на пол и стали пинать ногами, не давая встать.
Пока один удерживал Рафаэля на полу, упершись коленом ему в спину, другой схватил за волосы в панике выскочившую из спальни Исабель.
Она закричала. Прижав ее к стене, он обмотал ей шею тряпкой и стягивал до тех пор, пока она не затихла. Тогда он ослабил удавку, позволив ей дышать. Третий из ворвавшихся произвел в квартире короткий обыск и вернулся с Марией Лус на руках: к горлу ребенка был приставлен нож.
Люди в капюшонах жестом велели Рафаэлю и Исабель одеться и следовать за ними. Те повиновались.
Их выволокли из дома и запихнули в кузов маленького грузовика. Марию Лус забрали в кабину.
Машина помчалась по городу. Кабина была отделена от кузова перегородкой, шум двигателя заглушал все звуки, но Рафаэль и Исабель все равно слышали, как дочь не перестает их звать. Каждый раз, когда маленькая Мария Лус кричала «Мама!», Исабель не могла подавить рыдание. Рафаэль держал ее за руку и пытался успокоить, но как успокоишь мать, слышащую крики своего ребенка? Полчаса спустя грузовичок остановился. Дверцы распахнулись, супругов грубо вытащили наружу, в квадратный двор. Когда Рафаэль хотел оглянуться на фургон, где осталась его дочь, его сильно ударили по голове, попытку Исабель броситься назад, к дочке, тоже мгновенно пресекли: женщину схватили за волосы и больно толкнули в спину. Перед ними распахнулась дверь зловещего здания.
Исабель выкрикнула имя дочери, получила удар в лицо и соскользнула по ступенькам вниз. За ней последовал сбитый с ног Рафаэль.
Они оказались на утоптанном земляном пятачке, провонявшем мочой. Потом Исабель заперли в одной камере, Рафаэля — в другой…
