— Честно говоря, мой лучший друг — тоже как ретривер.
— У вас пес той же породы?
— Нет, мой — беспородный, зато такой умница!
Появилась Вэлери. Приход Эндрю ее удивил. Подойдя к полицейскому, она сказала, что он может посмотреть на свою собаку, которая приходит в себя после наркоза в специальной палате. Операция прошла успешно, две-три недели, небольшая дрессировка — и она сможет вернуться к службе. Полицейский ринулся в указанном направлении.
— Приятная неожиданность!
— От чего ты оперировала псину?
— Извлекала пулю из живота.
— Теперь его наградят?
— Не издевайся, этот пес заслонил человека от пули. Мало кто из людей смог бы поступить так же.
— Я не издеваюсь, — сказал Эндрю, о чем-то размышляя. — Ты покажешь мне свои владения?
Строгий, ярко освещенный кабинет с белеными стенами, два выходящих во двор высоких окна, стеклянный стол на витых антикварных ножках, монитор компьютера, два стакана с карандашами, глубокое кресло, добытое, похоже, на барахолке, куча медицинских карт на полке за креслом… Эндрю стал изучать фотографии, расставленные на металлической консоли.
— Это мы с Колетт, еще студентками.
— Она тоже ветеринар?
— Нет, анестезиолог.
— А вот и твои родители! — Эндрю взял в руки другую фотографию. — Папаша не изменился, во всяком случае, по нему не скажешь, что столько воды утекло…
— Внешне он все тот же, как и внутренне, к сожалению. Все та же ограниченность и уверенность в своей правоте.
— Когда я был юнцом, он меня не слишком жаловал.
— Он терпеть не мог всех моих приятелей.
— У тебя их было много?
— Немало…
Вэлери с улыбкой указала пальцем на следующую фотографию:
— Полюбуйся!
— Вот это да! Это я?
— Тогда тебя еще звали Беном.
— Откуда у тебя этот снимок?
— Он был у меня всегда. Я мало что захватила с собой, когда уезжала из Покипси, но его не забыла.
— Ты всегда хранила мою фотографию?
— Ты был частью моей юности, Бен Стилмен.
— Я очень тронут. Мне бы и в голову не пришло, что тебе захочется забрать меня с собой, пускай даже в виде фото.
— Если бы я позвала тебя уехать со мной, ты бы не согласился?
— Не знаю…
— Ты мечтал стать журналистом. Сам создал школьную газету, постоянно записывал все происходившее в книжечку. Помню, ты хотел взять у моего отца интервью о его ремесле, но он тебя спровадил.
— Я все это позабыл.
— Хочу тебе кое в чем признаться, — сказала Вэлери, подойдя к нему ближе. — Когда тебя звали Беном, ты был влюблен в меня сильнее, чем я в тебя. Теперь, когда я смотрю на тебя спящего, у меня впечатление, что все наоборот. Иногда я говорю себе, что ничего не выйдет, что я не та женщина, какую ты хотел, что этого брака не будет, что ты меня бросишь… Ты не представляешь, как мне грустно от этих мыслей.
Эндрю шагнул к ней и крепко обнял.
— Ошибаешься, ты именно та женщина, о которой я все время мечтал, даже больше, чем о том, чтобы стать журналистом. Неужели ты считаешь, что я ждал тебя все это время только для того, чтобы бросить?
— А ты хранил мою фотографию, Эндрю?
— Нет, я слишком разозлился на тебя за то, что ты сбежала из Покипси, не оставив адреса. Но твой облик остался у меня здесь. — Он указал на свой лоб. — Он там всегда. Это ты не представляешь, как сильно я тебя люблю.
Вэлери пригласила его в операционную. Эндрю с отвращением покосился на окровавленные тампоны на линолеуме, потом подошел к хирургической тележке с инструментами всевозможных размеров и форм.
— Могу представить, какие они острые! — пробормотал он.
— Как бритва, — подтвердила она.
Эндрю взял двумя пальцами самый длинный скальпель и взвесил его на руке.
— Смотри не поранься, — сказала Вэлери и осторожно забрала у него опасный предмет.
Эндрю обратил внимание на то, как ловко она обращается со скальпелем. Умело повернув инструмент указательным и большим пальцами, она вернула его на место.
— Идем. Эти штучки еще не прошли дезинфекцию.
Подведя его к раковине на выложенной плиткой стене, она локтем открыла кран, нажала ногой на педаль, набрала в ладонь мыльный раствор и вымыла руки Эндрю, а заодно и себе.
— Хирургия — это так чувственно! — прошептал Эндрю.
— Все зависит от того, кто ассистирует, — ответила Вэлери.
Он удостоился объятий и поцелуя.
В кафетерии, в окружении полицейских, Эндрю вспомнил про Пильгеса, от которого ждал вестей.
— Ты чем-то озабочен? — спросила его Вэлери.
— Нет, на меня действует обстановка. Я не привык есть среди такого количества людей в форме.
— К этому легко привыкнуть, и потом, тот, у кого чиста совесть, здесь в большей безопасности, чем где-либо еще во всем Нью-Йорке.
— Это пока мы не увидели твоих лошадок…
— Я собиралась отвести тебя в конюшню, когда ты допьешь кофе.
— Это невозможно, я должен вернуться на работу.
— Трусишка!
— Оставим это до следующего раза, если захочешь.
Вэлери внимательно посмотрела на него:
— Зачем ты сюда приехал, Эндрю?
— Попить с тобой кофе, побывать на твоем рабочем месте. Ты же об этом просила, да мне и самому хотелось.
— Ты ехал через весь город только для того, чтобы доставить мне удовольствие?
— Не только. Еще чтобы ты меня поцеловала над тележкой с хирургическими инструментами — вот такое у меня представление о романтике.
Вэлери проводила Эндрю до такси. Прежде чем захлопнуть дверь, он вдруг спросил:
— Кстати, а чем занимался твой папаша?
— Он работал чертежником на производстве.
— А что производило производство?
— Швейное оборудование, портняжные ножницы, всевозможные иглы, вязальные спицы и крючки. Ты бы назвал это женским занятием и поднял бы его на смех. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так.
Он поцеловал Вэлери, пообещал не задерживаться допоздна и укатил.
15
…Двое выволокли Рафаэля из камеры. Один тащил его за волосы, другой хлестал по икрам ремнем из бычьей кожи, чтобы не дать выпрямиться. Боль была такая, что ему казалось, будто с него снимают скальп; Рафаэль то и дело пытался принять вертикальное положение, но колени подгибались под ударами. Перед железной дверью его мучители прервали свои забавы.
За дверью оказалась большая квадратная комната без окон. На стенах виднелись длинные красные потеки, утоптанный земляной пол был покрыт запекшейся кровью и экскрементами, от резкого запаха слезились глаза и прерывалось дыхание. С потолка свисали две голые лампочки.
Свет был ослепительный — возможно, просто по контрасту с темнотой в камере, где он провел два дня без питья и без еды.
Рафаэля заставили снять рубашку, брюки и трусы, усадили на вделанное в пол железное кресло с ремнями на подлокотниках и на ножках. Ремни затянули так, что они врезались ему в кожу.
Вошел офицер — капитан, судя по галунам на отменно выглаженной форме. Он присел на угол стола, смахнув пыль, аккуратно водрузил на стол фуражку. Затем встал, молча подошел к Рафаэлю и ударил его кулаком в челюсть. Рафаэль почувствовал во рту вкус крови. Он не смог даже взвыть от боли — язык от жажды прилип к нёбу.
— Антонио (кулак разбил Рафаэлю нос) Альфонсо (сокрушительный удар под подбородок) Роберто (рассеченная бровь) Санчес. Ну как, запомнишь, как меня зовут, или повторить?
Рафаэль потерял сознание. Ему плеснули в лицо вонючей водой из ведра.
— Повтори мое имя, падаль! — проорал капитан.
— Антонио Альфонсо Роберто, сукин ты сын, — пробормотал Рафаэль.
Капитан занес руку, но удара не последовало: он с улыбкой сделал знак своим подручным. Предстоял урок хороших манер при помощи электричества.
Медные пластины на торсе и на бедрах для лучшего прохождения тока, голые провода на икрах, кистях, гениталиях.
От первого разряда тело бросило вперед, и стало ясно, зачем кресло вмуровали в пол. Жалящие иглы побежали по всем сосудам, грозя проткнуть кожу.
— Антонио Альфонсо Роберто Санчес! — повторил капитан невозмутимым тоном.
Всякий раз как Рафаэль терял сознание, его окатывали очередной порцией вонючей жижи и оживляли для новых пыток.
— Ант… Альфонсо… Роб… анчес… — пролепетал он после шестого разряда тока.
— Выдает себя за интеллектуала, а сам не может правильно произнести имя! — захохотал капитан, приподнял кончиком трости подбородок Рафаэля и отвесил ему звонкую пощечину.
Рафаэль думал только об Исабель и Марии Лус, о том, чтобы не опозорить семью мольбами о пощаде.
— Где ваша паршивая типография? — спросил его капитан.
Услышав эти слова, Рафаэль забыл о своем заплывшем от побоев лице, об истерзанном теле и мысленно перенесся в комнату с облупившейся синей штукатуркой, почувствовал запах бумаги, туши и метилового спирта, при помощи которого его друзья оживляли ротапринт. Возбуждение обонятельной памяти вернуло его к реальности.
Новый разряд тока, чудовищные конвульсии. Не выдержал сфинктер, по ногам потекла смешанная с кровью моча. Глаза, язык, гениталии превратились в кровоточащие раны. Он лишился чувств.
Ассистировавший капитану медик послушал Рафаэлю сердце, приподнял ему веко и заключил, что на сегодня хватит, иначе он не выживет. А капитану Антонио Альфонсо Роберто Санчесу пленник был нужен живым. Если бы он хотел его убить, он бы давно выстрелил ему в голову, но он хотел насладиться не смертью, а страданиями, заставить парня дорого заплатить за измену.
Когда Рафаэля тащили в камеру, он пришел в себя и испытал наихудшее из мучений, когда с другого конца коридора донесся приказ капитана Санчеса:
— Давайте сюда его жену!
Исабель и Рафаэль провели в лагере ЭСМА два месяца. Им приклеивали веки ко лбу клейкой лентой, чтобы не давать спать, а когда они теряли сознание, приводили в чувство ударами сапог и дубинок.
На протяжении двух месяцев Исабель и Рафаэль, никогда не встречавшиеся в коридоре, ведшем в камеру пыток, постепенно удалялись от мира нормальных людей. Дни и ночи сливались для них в сплошной кровавый кошмар, они проваливались в беспросветную тьму, в ад, вообразить какой не помогла бы даже самая, истовая вера.
Капитан Санчес сопровождал пытки перечислением предательств, совершенных ими против родины и против Бога. Упоминая Бога, Санчес бил их с удвоенной яростью.
Капитан выбил Исабель оба глаза, но внутри у нее все равно не гас свет — взгляд Марии Лус. Порой ей хотелось забыть черты дочери, это помогло бы сдаться и умереть. Только смерть послужила бы ей теперь избавлением от мук, только смерть вернула бы человеческое достоинство.
Однажды, заскучав, капитан Санчес решил оскопить Рафаэля. Один из подручных отрезал ему ножницами гениталии. Медик наложил швы, чтобы пленник не истек кровью.
Второй месяц пыток начался со снятия с глаз лейкопластыря и с выдирания век. Каждая встреча капитана с его жертвами делала их все меньше похожими на людей. Исабель было уже не узнать. Ее лицо и грудь покрылись ожогами от сигарет — капитан, куривший по две пачки в день, методично тушил об нее все окурки. Внутренности, пострадавшие от пыток электротоком, плохо реагировали на жидкую кашу, которой ее кормили насильно. Ноздри уже давно отказались воспринимать запах собственных экскрементов, в которых она захлебывалась. Доведенная до животного состояния, Исабель унесла с собой во тьму личико Марии Лус и не переставала бормотать ее имя.
В конце концов капитан утратил удовольствие от своего занятия. Ни Рафаэль, ни Исабель не выдавали адреса типографии. Но ему с самого начала было на это совершенно наплевать. У офицера его ранга были другие задачи помимо поиска паршивого печатного станка. С отвращением глядя на своих жертв, он радовался, что достиг цели: исполнил долг, сломил двух аморальных тварей, изменников родины, не пожелавших сдаться единственной силе, способной вернуть аргентинской нации заслуженное величие. Капитан Санчес был преданным патриотом и не сомневался, что Бог вознаградит его за труды.
С наступлением темноты в камеру Исабель вошел врач. Как будто в насмешку он продезинфицировал ей сгиб руки смоченной в спирте ватой перед инъекцией пентотала. Укол погрузил ее в глубокое забытье, но не убил. Так и предполагалось. То же самое проделали в камере в другом конце коридора с Рафаэлем.
Ночью обоих погрузили в грузовик и отвезли на маленький секретный аэродром в пригороде Буэнос-Айреса. В ангаре ждал двухмоторный самолет ВВС. Исабель и Рафаэля положили внутрь вместе с еще двадцатью бесчувственными пленниками. Тела охраняли четверо солдат. Самолет с полумертвым грузом взлетел с потушенными огнями. Командиру было приказано лететь к реке, над ее руслом спуститься на минимальную высоту и повернуть на юго-восток, не приближаясь к уругвайскому берегу. Там, где река впадает в океан, самолет разворачивался и возвращался обратно. Самое обыкновенное задание.
Майор Ортис ни в чем не отклонился от инструкций. Самолет взмыл в аргентинское небо, достиг Ла-Платы и спустя час долетел до назначенной точки.
Там солдаты открыли кормовой люк и в считаные минуты сбросили бесчувственных, но еще дышавших людей — десяток мужчин и десяток женщин — прямо в море. Шум моторов заглушал всплески, сопровождавшие падение в воду живого груза. Стаи акул привыкли рыскать в этих неспокойных водах в ожидании корма, валившегося с неба каждую ночь, в одно и то же время.
Исабель и Рафаэль провели последние мгновения жизни бок о бок, так друг друга и не увидев. К моменту возвращения самолета на аэродром они навсегда присоединились к тридцати тысячам пропавших без вести за годы аргентинской диктатуры…
