– Миссис Монтфорд, а теперь вы что-нибудь чувствуете? – шепнул Джайлз.

Она не пошевелилась, ничего не сказала, не отвела взгляда, а вместо этого только вопросительно посмотрела на Уолрейфена, но он все же почувствовал, как она задрожала от его прикосновения. Он услышал, что она задышала неровно, и заметил, как слегка затрепетали ее ноздри. И внезапно Джайлз со страхом понял, что хочет Обри Монтфорд так, как никого и ничего никогда прежде не желал. Он хотел ее так сильно, что, вероятно, готов был сделать то, что всегда осуждал в других людях, – подчинить более слабого своей воле. Не физически, нет, но хитро, с помощью власти и влияния, а это было еще хуже.

«Нет, – решил Джайлз, – этого нельзя делать, это было бы безумием». Он ее не знал и даже не был уверен, можно ли ей доверять; к тому же его инстинкт кричал, что она что-то скрывает. Однако его самые благородные жизненные цели, то, за что он упорно боролся, внезапно побледнели в сравнении с его влечением к этой женщине. Необузданное желание и горячий, обжигающий стыд переполняли его, пульсируя и бурля, как и кровь в его жилах. И впервые за свою жизнь Джайлз по-настоящему понял, какую опасность может представлять собой вожделение. «Это нужно прекратить», – сказал он себе и убрал руку.

– Желаю вам спокойной ночи, миссис Монтфорд. Спасибо за ту службу, которую вы сегодня ночью организовали у гроба моего дяди. Это проявление огромного уважения.

– Он был человеком, достойным огромного уважения, – отозвалась Обри.

Но Обри не пошла вниз в кухню, а, дрожащая и рассерженная, дождалась, пока граф исчез в темноте лестницы, и пошла прямо в свою личную гостиную. Однако к тому времени, когда она добралась туда, Обри дрожала как в лихорадке. Впервые на ее памяти она не подошла сразу к маленькой кровати Айана, чтобы убедиться, что он крепко спит. Вместо этого она трясущимися руками поставила на конфорку чайник и, сев за стол, зажала руки в коленях.

«О Боже, как мне пережить это? Выдержу ли я?» – крепко зажмурившись, спросила себя Обри. Сегодняшняя встреча была самой ужасной. Как мог человек быть таким двуличным? Как он мог вести себя так скромно, так благородно – особенно когда можно было ожидать высокомерного пренебрежения, – а в следующее мгновение смотреть на нее с таким жаром во взгляде? Открыв глаза, Обри снова почувствовала тепло его ласки на своей щеке, и ей на память опять пришли вопросы, которые сегодня утром он задавал ей в своей спальне: «Существует какая-то причина, по которой вы не можете выполнять все мои требования или, во всяком случае, должным образом удовлетворять меня?»

Даже тогда она задумалась, не кроется ли за этими словами какой-то более глубокий смысл. Она помнила, как посмотрела на него, полуодетого, на его неповторимые ледяные глаза и черную щетину, оттенявшую это невероятно красивое лицо, и почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Но она ничего не сказала, ничего, кроме робкого обещания все выполнять, потому что тогда у нее не было выбора.

На самом деле выбора не было и сейчас. Если бы граф Уолрейфен в этот самый момент постучал в ее дверь и приказал бы подняться наверх к нему в постель, ей некуда было бы деваться. Он мог приказать ей сделать все, что угодно, – все, что угодно. От этой мысли ее снова бросило в дрожь, но Обри не могла сказать, что именно было тому причиной. Она представила себе, как они вместе лежат нагие в его широкой, с балдахином кровати среди смятых простыней, и эта картина вызвала у нее смешанное чувство досады и волнения, которого она до конца не могла понять.

Обри не была наивной девушкой и знала, что в богатых домах такое случается каждый день. Но граф, по крайней мере, не был женат, так что, во всяком случае, прелюбодеяния не было бы, и это было для нее хотя и не большим, но все же утешением. А если бы она просто отказала ему, уволил бы он ее не задумываясь? Или отдал бы в руки этого мирового судьи с глазами-бусинками и позволил бы делать с ней все, что заблагорассудится? И сколько потребовалось бы Хиггинсу времени, чтобы открыть правду?

Убийца. Это клеймо Обри уже прежде носила как петлю, которую и до сих пор еще ощущала на своей шее. И во второй раз эта петля легко затянется намного туже. Быть может, ей следует снова схватить Айана и бежать? Она скопила немного денег, и, кроме того, у нее до сих пор оставались кое-какие драгоценности матери, а еще – часы, но они принадлежали Айану, и сейчас было бы рискованно продавать их. К тому же ее бегство послужит подтверждением того, что она в чем-то виновна. Сердце Обри все еще колотилось у нее в горле, она чувствовала себя загнанной в угол и боялась пошевелиться.

Целую жизнь назад она поклялась у смертного одра Мюриел заботиться об Айане как о собственном сыне, защищать его любой ценой, и ей нравилось – о нет, она была счастлива – делать это. А лорд Мандерс, богатый избалованный повеса, был рад переложить заботы на кого-нибудь другого – на кого угодно. Воспитание слабого, больного астмой ребенка, который к тому же был так похож на умершую жену, стояло у него отнюдь не на первом месте, и Обри резко – возможно, слишком резко – осуждала его за это.

Но даже лорд Мандерс не заслужил того, что произошло с ним. Это был кошмар, вновь повторившаяся история Каина и Авеля: безмерная тайная зависть и кипящая обида, хитроумная интрига, выслеживание. Богатство, земли, имущество, о которых большинство людей не может даже мечтать, – всем этим владел лорд Мандерс по праву первородства, а теперь все это принадлежало его сыну.

Но Айан еще не мог заявить о своих правах, которые не требовали никаких доказательств. Что сейчас было для Айана лучше всего? Конечно, оставаться здесь, в Кардоу. Здесь он был счастлив и здоров. Вдали от копоти и холода Эдинбурга, на чистом морском воздухе каменистого побережья Сомерсета ребенок неожиданно расцвел. А кроме этого, граф Уолрейфен мог защитить их обоих. Да, он подозревал Обри, но не считал ее убийцей, это явно было написано у него на лице, и она могла извлечь из этого выгоду для себя. И могла использовать и его самого, не так ли? Разве она умрет, уступив ему, если придется? Неужели это будет так уж противно?

О Боже, Обри почти со страхом подумала, что это будет совсем не противно. Ей не понравились – нет, вернее, слишком понравились – те ощущения, которые пробудило в ее теле прикосновение Джайлза, теплые, безнравственные, головокружительные ощущения, которые, несомненно, были восхитительны и греховны. Но Обри не боялась греха. За свои двадцать шесть лет она совершила уже немало преступлений и, если будет необходимо, снова пойдет на это. Вряд ли можно сказать, что она спасала себя – зачем ей это? Ее прежняя жизнь и будущее, которого она когда-то с надеждой ожидала, теперь были не больше чем сном, но пройдут еще годы, прежде чем Айан сможет сам о себе заботиться.

Мысли Обри снова вернулись к графу Уолрейфену и к тому наслаждению, которое обещали его прикосновения, и она испугалась. Она боялась лишиться Кардоу, своего убежища, и в какой-то степени иногда боялась самой себя – той, которая тосковала по прикосновениям другого человеческого существа, кого-то, на кого можно было бы положиться, и кто поддержал бы ее. Но иногда, глядя в глаза Уолрейфена, она мечтала о прикосновениях совершенно иного рода. Да, он был красив и, вероятно, отлично сознавал это, и еще, он оказался гораздо моложе, чем она предполагала, – ему, вероятно, было немногим больше тридцати.

Почему-то Обри ожидала увидеть более пожилого, более солидного мужчину, а граф оказался молодым и подвижным. Он был высокого роста, широкоплечим, но при этом почти худым; его черных волос еще не тронула седина, а на лице с резкими, искусно высеченными чертами, с высоким лбом и тонким носом не было даже намека на морщины – одним словом, аристократ до мозга костей. И этот человек привык получать то, что хотел. Его блестящие серые глаза, казалось, охватывали все одним надменным взглядом.

Нет, от Обри не укрылось то, как Джайлз провожал ее взглядом, когда они встречались в коридорах. Она не ошибалась в той искре, которая пробежала между ними, когда он коснулся ее руки в то утро у себя в спальне. О да, она это помнила.