Когда наконец плотик стукнулся о высокий борт судна и все трое вскарабкались на него по узловатой веревке, купец сразу же распорядился зажечь сигнальные огни и поднять парус. Птолемей был не только храбр, но и предусмотрителен, ибо корабль находился за пределами бухты Золотого Рога, выход из которой перегораживался на ночь гигантской цепью.

Парус бессилен в безветрии. Гребцы налегли на весла.

Плыл корабль. В блеклом свете луны вырисовывались зубчатые очертания удалявшихся укреплений византийской столицы. И чудился Улебу топот копыт его огненного Жара, уносящего в седле вольного Велко, и слышался серебристый голосок прелестной смуглянки Кифы, молившей в отчаянии: «Верни-и-ись!..» И виделись юному просторы отцовской земли за печенежской степью.

Плыл корабль. Улеб стоял на его носу, презирая сон спящих на палубе воинов-наемников, подчиненных ему, он смотрел вперед и тихо запел с детства памятную песню уличей.

Славный сын коваля, честный и сильный, не знавший руки, способной свалить его, в эти благодатные минуты он не мог и предположить, какой страшный удар поджидал его впереди.

Плыл корабль. Плыл далеко и долго, ибо крепки мускулы гребцов, а ночь велика. Как забрезжил рассвет за спиной, дунул ветер попутный, наполнился парус, украшенный каким-то таинственным знаком, и запенились барашки в море. Улеб видит: красив и надежен парусник Птолемея, не остановить его никаким бурям. Бока высокие, выпуклые, в три цвета крашенные, впереди, на носу, два обитых железом кола торчат, один ниже другого.

Только Улеб недолго любовался кораблем. Взгляд все больше тянулся к берегу. И чем дальше и пристальней всматривался он, тем ощутимее вытеснялась из груди радость нараставшей тревогой. С восходом солнца оросился юноша к купцу:

— Эй, куда мы плывем? В Рось-страну? Почему солнце сзади?

— В город Рос. А страна там норманнская.

Птолемей был все в той же кольчуге, с кинжалом на тонком ремне возле пояса, нос орлиный, глаза мудреца, строен, легок походкой, руки скрещены, на обветренном, темном лице глубокие складки морщин. Он не мог понять, отчего побледнел Твердая Рука, гордость и глава его охраны.

— Ты плывешь в Рось-страну, к моей родине! — крикнул юноша как безумный. — Мы должны в Рось-страну! На восток! Там другие берега! Поворачивай! Я сойду на землю печенегов! Нет?! Ты меня обманул! Умри, мошенник! — Улеб метнулся к изумленному купцу с кулаками и, вероятно, убил бы того на месте, но споткнулся, будто подкосило стойкого жуткое прозрение, и тотчас же навалились на него все, кто был на палубе.

Птолемей смотрел, вытаращив глаза, на барахтавшуюся груду тел, слышал стоны и вопли тех, кого Улеб калечил в безудержном гневе. Но все же десятки рук сумели опутать его канатом и привязать к мачте.

— Мне нужно на восток! Мне нужно к морю Русскому! — срывалось вместе с тяжелым дыханием с окровавленных губ Улеба. — Мне нужно в наше море!

— Помилуй, я не скрывал, а ты знал, что уплываем в другую сторону! — с искренним недоумением воскликнул Птолемей. — Вот запись, там имя твое! Постой, постой… кажется, я начинаю понимать… Нет, Твердая Рука, не я тебя обманул. Рось-страна… Рос… Конечно! Знай же, сначала плывем мы к пустынным берегам Кордовского халифата, где, думал я, собирался ты нас покинуть. Потом достигнем океана, а там мимо франков и саксов, через Северное море к норманнам в Роксильде. Этот торговый город мы, купцы, меж собой называем коротко — Рос. Так и сказал я подосланному тобой человеку: «Плыву в Рос». Клянусь, нет моей вины пред тобою.

Улеб ошеломленно молчал. Невидящий взгляд его блуждал по столпившимся вокруг ромеям.

— Развяжите его, — приказал купец. Однако никто не шелохнулся, боясь приблизиться к росичу. — Эй, кто-нибудь! Оглохли?

Разрезали кинжалом путы, освобождая Улеба, но он остался сидеть под мачтой, уронив голову на руки.

— Безвинный я, поверь, — сочувственно говорил Птолемей, присаживаясь рядом. — Помочь тебе нет возможности. Слишком дорого ты мне достался. Хочешь не хочешь — обязан служить мне. Не такой ты человек, чтобы нарушить клятву. Кто кого не понял или извратил мои слова, меня не касается, корабль поведу как должно.

— Велик путь туда и обратно? — глухо спросил Улеб.

— Да неблизок, признаться. Годы. — Птолемей вдруг ободряюще похлопал юношу по плечу. — Зато оба воротимся богатыми. Увидишь полсвета, богаче вдвойне. Трус для меня — червь, а такой воин — все. Ты ведь от клятвы не отступишься.

— Оставь меня. Уйди.

Но Птолемея, обрадованного тем, что Твердая Рука внешне выглядел уже довольно спокойным после недавней вспышки, трудно было унять.

— Никто, кроме меня, не отваживается ходить к северным людям за мехами. Милуют меня их страшные плавучие драконы, благоволит ко мне сам Олав, вождь норманнов. Вот он, охранный знак их Олава, на моем парусе. Дважды ходил я в северные города, даст бог, ворочусь и после третьего раза.

Юноша медленно поднял на Птолемея полные боли глаза, сам поднялся, точно хмельной. Было что-то такое написано на прекрасном его лице, что даже бесстрашнейший из мореплавателей Византии вздрогнул.

— Скажи, ромей, скажи мне правду, — хрипло произнес Улеб, расправляя плечи, — тот хромой славянин, что сговорился с тобой обо мне, знал, куда ты плывешь на самом деле?

— Знал.

Юноша круто повернулся и направился к своему дозорному месту на носу корабля. Заслышав его шаги, наемники, щеголяя воинской выучкой, вскочили, выстроились, приветствуя своего нового командира. Улеб взошел на пурпурную площадку прямо над торчащими из корабельного носа железными кольями — таранами, под которыми разламывались упругие волны, и устремил взор в синее безбрежье.

— Измена!.. — шептал он навстречу соленым брызгам. — Измена… Хоть ты, Велко, прозрей и не дайся проклятому извергу. Сварог всевидящий, надоумь моего побратима покарать предателя в этот час!

От Большого дворца василевсов к Медным воротам Палатия неторопливой походкой имущего, окруженный слугами, с высоко поднятой головой шествовал всем известный динат из Фессалии Калокир, сын стратига Херсона в Крыму.

Тяжелые его сандалии гулко и уверенно ступали по плитам аллеи, в то время как шаги многих встречных почтительно замедлялись. Иные вельможи и вовсе останавливались, чтобы поклониться одному из самых частых посетителей Священной Обители.

Так, погруженный в мысли или просто напустив на себя благородную задумчивость, он приблизился к стене крепости, где когорта стражников избранной императорской гвардии отдала ему честь.

Шагая впереди слуг и телохранителей по коридору, образованному выстроившимися воинами с длинными, до земли, щитами и поднятыми торчком копьями, Калокир с удовольствием слушал, как кричали стражники с башен тем, кто находился с наружной стороны ворот:

— Дорогу патрикию!

— Коней!

— Благословен гость владыки нашего!

— С богом!

«Слыхала бы гордячка Мария, как прославляют ее господина здесь, смягчилась бы, может… — размышлял Калокир, полезая в седло своего вороного. — Но знаю, ни славой моей, ни богатством строптивую не сломить. Брату требует воли, росичу этому, а где его взять, если сам Анит не знает? Ох-хо-хо…»

Не будь сердечных забот, Калокир был бы жизнью доволен сполна. Он начинал привыкать к почестям и вниманию, которые выказывались ему не только низшими, но и знатными людьми столицы.

Ходили про него всевозможные слухи и догадки. Калокира боялись, завидовали ему, льстили в глаза, а за спиной, как водится, презирали, глумились, ненавидели и в тайных разговорах называли не иначе, как «этот длинноносый выскочка».

Калокир слеп и глух в своем честолюбии, он и не подозревал о презрительных насмешках и скрытой неприязни окружающих, принимал показное за чистую монету. И обольщался без меры, наполняясь сознанием собственной значимости, втайне надеялся достичь даже трона.

День начался очень удачно. Сам всемогущий правитель пожелал его видеть и выслушать. Он, Калокир, был принят Романом Вторым, и услаждали его слух слова похвалы из святейших уст Божественного.