Утро следующего дня Улеб встретил в заброшенной рыбацкой хижине, откуда просматривались и крутой скалистый берег, и лазурная гладь воды за колючими маквисовыми зарослями, и едва различимая тропинка между нагромождениями камней.

Пробудившись от беспокойного сна, Улеб долго сидел на охапке жесткой, собранной накануне травы, послужившей ночным ложем, словно не мог понять, где он и как здесь оказался.

Наконец вскочил на ноги и тревожно позвал:

— Лис!

Ответа не было. Только поодаль тихо заржал конь, услыхав голос хозяина. Осторожно ступая, юноша углубился в кустарник и без труда отыскал крошечную просеку, где они спрятали на ночь лошадей. Жар и кобыла напарника были на месте.

— Лис! Где ты, Лис?

Солнце уже поднялось высоко. Беспечно щебетали птицы, и ни скрипа колес, ни людского гомона, ни звонниц, ни шума работы и торга, ничего привычного уху. Никогда еще Улеб не вставал так поздно.

Встревоженный отсутствием напарника, он вскарабкался на утес. Перед взором простиралась земля ромеев, и вода, и небо, и столица их, и гавань Золотого Рога.

Теряясь в догадках, просидел на утесе до полудня, обратив лицо в сторону залива. Когда уже отчаялся дождаться пропавшего, сзади вдруг послышался шорох осыпающихся камешков. Улеб вздрогнул от неожиданности, быстро обернулся и увидел человека в лохмотьях и с посошком в руке.

— Ты! — изумился Улеб.

— Я. Кто ж еще? — Лис беззвучно смеялся. — Что, златовласый, испугался? Проглядел меня? Я таков.

— Где ты был и почему на тебе снова эти ужасные рубища? Иль опять решил христарадничать у греков? Зачем ушел тайно?

— Погоди, — перебил его Лис, — погоди сердиться. Послушай лучше меня.

— Нет, — вспылил юноша, изнуренный слишком длительным ожиданием, — сперва объясни, зачем ушел тайно.

Лис прекратил смех, заворчал:

— Нетерпеливый ты. Я не разбудил тебя из жалости: измотался ты вчера. Хоть и плох был твой сон, неспокойный, а все же сон. Ты стонал и метался ночью, звал кого-то: «Подойди, подойди ближе». И еще: «Скорей в степь, скорей, Жар, ждет лебедушка горемычная». А то и командовал по-эллински: «Руби! Ложись! Встань! Еще руби! Бей ребром! Локоть в сторону, вниз, вперед!» Скажи, златовласый, для чего во сне локтем-то двигать, а?

— Ты не виляй, Лис, говори дело. Куда бегал на заре? Почему в развалюшке рыбацкой яму вырыл?

— Я тебе раньше сказывал, небольшой кладишко там у меня был схоронен, вот и вырыл. А куда бегал… идем в хижину — сам увидишь.

— Тут говори!

— Хорошо. Твердая Рука хотел разыскать булгарина по имени Велко? Так вот, я его нашел.

— Велко здесь? — Улеб радостно бросился к Лису. — Привел его?

— Я видел его, все рассказал, и он поклялся, что приплывет к той скале с наступлением темноты.

— Ты видел его собственными глазами… он жив, слуга дината не обманул меня. Рад ли был он весточке обо мне?

— Еще как!

— Лис, добрый мой Лис, — растроганно молвил Улеб, — прости, что едва не подумал о тебе дурно. Вовек не забуду преданности твоей!

— По правде говоря, не я его разыскал, а дева. От нее и узнал.

— Дева? Какая дева? Лис, я умру, если сейчас же не объяснишь все по порядку!

— Когда мы переоделись на складе красильщика в одежду странствующих воев, я не выбросил нищенские лохмотья, помнишь? — не спеша начал тот. — Спрятал их в свою суму. Сегодня они мне пригодились. Много убогих шляется на берегу, и я смешался с ними. Так, неузнанный и незамеченный, пробрался к пристани, где наготове стоят и корабли проклятого Калокира.

— Дальше, дальше, — поторапливал Улеб.

— Я долго наблюдал, как люди дината таскают по сходням мешки и бочки, прислушивался к именам. Ни одного из них не звали Велко.

— Он там! — вскричал юноша. — Должен быть там!

— Разве я сказал, что его вообще нет на берегу? Я сказал: Велко нет среди грузчиков. Убедившись в этом, я хотел убраться восвояси, когда чья-то нежная ручка прикоснулась к моему затылку. Ах, златовласый, что это было за прикосновение! — Лис сморщил рожицу, закатил глаза и благоговейно причмокнул губами. — Я готов сломать собственную шею, чтобы поцеловать свой затылок в том месте, которого коснулась ее прелестная ручка!

— Ты издеваешься надо мной! Где Велко? Отвечай, не то моя ручка прикоснется к твоей башке, и ты поцелуешь Нию!

— В арсенале, — выпалил Лис, которого угроза Твердой Руки мигом вернула из сладострастного забытья в грубую реальность. — Велко и еще одного раба отправили в Манганский арсенал за греческим огнем для кораблей. Видно, Калокир снаряжает их очень далеко. Я видел твоего булгарина, когда они вернулись. А когда их послали за новым сосудом, я успел шепнуть ему, что ты здесь и будешь ждать его вечером у скалы за мусорной свалкой. Они уплыли двумя моноксилами, на каждом всего по одному надсмотрщику. Я только взглянул на твоего дружка и сразу понял: он будет здесь! Уж и одежду раздобыл для него. А ведь самое интересное, он, оказалось, и без меня уже знал, что исчезнувший из палестры боец-триумфатор, о котором толкуют повсюду, это росич Улеб, его побратим. Так и сказал мне. Он, булгарин твой, еще вчера ухитрился сбегать к постою киевских купцов у церкви святого Мамы, надеясь там встретить тебя. Сказал: там ищеек претора[29] тьма тьмущая.

— Как же ты догадался, что это был именно тот, кто мне нужен, ведь ты прежде не видел Велко?.. Что-то в рассказе твоем темно…

— Идем в хижину, может, и понравится, — ничуть не обидевшись, предложил Лис и первым заковылял вниз по расщелине, цепляясь за выступы камней и корневища растений. Не оборачиваясь, приговаривал самодовольно: — Когда войдем, сразу хватайся за что-нибудь, чтобы не упасть от удивления.

Улеб спускался с утеса следом, умышленно приотстав и держась за рукоять меча.

— Смотри, кого привел тебе! — раздался торжествующий возглас Лиса, едва они очутились перед лачугой. — Что же онемел, Твердая Рука? Приветствуй ее! Сама принесла тебе свое сердце!

— Здравствуй, — с трудом выдавил из себя юноша, — вот уж и впрямь диво дивное… Что потеряла, красавица, за городской стеной?

— Тебя, — чуть слышно ответила смуглянка, опуская ресницы.

Улеб Тоже вдруг зарделся почему-то, откашлялся, глаза отвел. Так и стояли друг против дружки молча. Девушка смотрела в землю, юноша — на облачко. Лис глазками этак стрельнул в нее, потом в Улеба, хмыкнул в кулачишко, насмешник:

— Ишь затараторили, языкатые, спасу нет. Пусть уж вас, беседуйте, а я отлучусь пока, сменю рубища свои на ладное. — И отошел в хижину.

Молчали, молчали юные, да сколько ж можно? Вот подняла она ресницы. А Улеб подбоченился, глянул открыто, будто на чудо желанное.

Голубая, покрытая вышитыми белыми лилиями, символом девичьей чистоты и целомудрия, одежда с широкой рострой охватывала гибкое, стройное тело Кифы. Даже выглядывающие из сплетенных ремешков сандалии ноготки пальцев на маленьких ножках были выкрашены в голубой цвет, цвет покорности. Как скромна и тиха была она, как непохожа на ту прежнюю Кифу, что бесенком кружилась меж столами в харчевне батюшки.

— Зачем забрела в такую даль? — ласково спросил Улеб. — Как нашла сюда тропку?

— Слуга твой привел.

— Не слуга он мне, а товарищ, — поправил Улеб. И тут же спросил строго: — Добром пришла иль с обманом?

— Ты меня оттолкнул, тем и привлек…

Кифа неуверенными шажками приблизилась к Улебу, положила ладошку на боевую его перчатку. Он руки своей не отвел, сел на камень, и она опустилась рядышком, осмелела, принялась рассказывать бойко:

— Пела тебе одному. Не такой ты как все… Лучшего не встречала. Отец подумал, что вы знатные странствующие франки. Белолиц ты, волосы светлы, как у северных рыцарей. И велел развлекать вас. Вспомнила старую песню франков, что пела мне в детстве стряпуха одна, вспомнила и обрадовалась. Эта песня о птице, которую заперли в клетке, и она все щебечет, бедняжка, кличет далекие ветры, чтоб сломали прутья и выпустили ее к солнышку. Я пела тебе, потому что казался мне ветром залетным, долгожданным, но ты рассердился. Лишь после узнала, что ты Твердая Рука.