Пеший бой был бы более приемлемым для Улеба. Никогда и никто не сбивал его с ног ни в поединках, ни в общей схватке. Велко чеканщик, бывало с гордостью похвалялся на ратных привалах: «Мой побратим, други, человек, как вы, Обычный во всем, кроме одного. Он в огне горит, в воде тонет, и голод его одолеет, и жажда. Зато не родился еще на свете такой, чтобы изловчился свалить его с ног рукою!»

Калокиру в седле вольготней, он привычен к нему еще с давних набегов на булгарские и армянские веси. Закусив губу, динат поигрывал острой сталью с завидной сноровкой, редко прибегал к щиту.

Улеб не сразу приспособился к оружию княжича. По этой причине Калокир сперва потеснил его. Но затем начал уступать все заметнее и заметнее. Уже не так стремительны были движения дината, уже прятался он за щит и конь его пятился.

Вскоре выронил меч Калокир, сын стратига Херсона, палатийский пресвевт и советник Власти. Петрин сын с ходу ахнул щитом о щит, и динат полетел с вороного в ручей. Улеб спешился, поднял меч поверженного, за шиворот выволок его на сушу, протянул ему оружие снова.

— Продолжим!

Оглушенный и пристыженный Калокир отряхивался, отплевывался и лепетал:

— Не могу. Ненавижу тебя, но прошу: пощади. Вспомни, я не отрезал тебе язык, а целехоньким передал Непобедимому. Я сестру твою выкупил у нещадного Кури. Я лелеял и холил ее. И Лиса я убил, и Блуда. Что тебе в моей гибели? После такого стыда жизнь моя хуже смерти.

На обоих холмах разворачивались войска. Ветер рвал и трепал стяги. Принимала свой строй византийская армия. Выравнивались славянские полки.

— Будь ты проклят, — сказал Улеб и поднял меч Калокира, сжал его на концах боевыми перчатками, что есть силы взмахнул и сломал о колено как щепку. — Будь ты проклят, мучитель невинных, убирайся! — Он презрительно отвернулся от Калокира, подошел к своему коню и взялся за луку.

Протрубили сигнальные трубы. Час настал. Одни сотворили молитву Христу и завершили ее целованием креста, другие помянули Перуна и поклялись мечом.

И сказал магистр Куркуас, обращаясь к армии с вершины своего холма:

— Нынешний день для вас, христиане, будет истоком многих благ! Вооружите души прежде, чем вооружите тела! Победа предрешена всевышним! Покажите ничтожной толпе варваров вашу бессмертную отвагу! Пусть свидетелем вашей незыблемой доблести будут павшие враги! Возьмите добычу священным оружием! Идите в бой, не забывая о достоинстве вашего звания. Будьте в бою похожи на спартанцев! Пусть каждый из вас уподобится Кинегиру! Взгляните на себя — это войско без малейшего изъяна, в этом честь и слава василевса Божественного! Вперед! Во имя Предвечного и с десницей его!

И сказал князь Святослав Игоревич, обращаясь к дружине с вершины своего холма:

— Погибнет слава, спутница оружия россов, без труда побеждавшего целые страны, если мы нунь постыдно уступим ромеям. Итак, с храбростью предков и сознанием, что росская сила была до сего времени неодолимой, сразимся мужественно за жизнь нашу, за жизнь братьев. У нас нет обычая бегством спасаться в отечество, но или жить победителями, или, совершив знаменитые подвиги, умереть со славой. Я же пред вами пойду. Если голова моя ляжет, то промыслите собой.

Зазвучали византийские флейты из ослиных костей, загремели медные тарелки кимвалов. Наши дунули в кленовые дудки и ударили бубны. С обеих сторон налетели легкие конные стрельцы, обменялись тучами стрел, откатились назад, уступая пространство тяжелым копьям.

Святослав повел свой клин, Полк на левом крыле возглавлял воевода Асмуд, а на правом Свенельд. Там двигались булгары и росичи. Гриди в седлах, сверкая мечами и алея щитами, составляли основу всей конницы, что сомкнулась единой лавой в самом центре общего построения.

Выждал Куркуас, пока противники спустятся пониже, и послал сверху свою армаду. Шли фалангами, плотно, уверенно. Легкие воины раскачивали в каждой руке по дротику. Пращники на ходу закладывали камни в ремни пращей. Над головами пехоты пролетали ядра фрондибол. Хрипели покрытые металлом кони катафрактов. Тяжелую кавалерию замыкали дромадеры — быстроходные верблюды, на которых восседали лучники в панцирях. И снова шагали пешие: оплиты, меченосцы, стрелки, оруженосцы, санитары… Нет им конца.

Стена рубила стену. Люди, ослепленные кровью, брызгавшей им в лицо, разили друг друга, кололи ноздри лошадей, и те опрокидывались, давя своих седоков. Стоны к ликование витали рядом. С треском ломалось оружие, в клочья рвалась матерчатая и кольчужная ткань одежды, вылетали клепки у шлемов, и они раскалывались по клиньям.

Стал красным и полноводным ручей под тысячами ног и копыт, месивших его. Стал жарким, удушливым воздух истерзанной впадины меж взрыхлившимися холмами. Обида и боль захлестнули людскую землю, измученную жестоким, жестоким, жестоким средневековьем…

После нескольких битв дружины Святослава с войсками василевса Цимисхия, в которых успех сопутствовал то одной, то другой стороне, оба владыки с готовностью пошли на установление мира, возобновив тем самым торговые отношения между Русью и Византией.

По пути в Киев Святослав с малой дружиной попал в засаду печенегов и погиб. Куря получил свою вожделенную чашу для питья из черепа, прославленного вождя россов.

Улеб пригласил Велко к себе на родину. Они еще не знали о гибели великого киевского князя, поскольку отправились другой дорогой.

Уходящее лето услаждало взор путников мягким разноцветьем красок на лесистых горных отрогах. Потянулись с далекого севера караваны ранних птичьих перелетов. Чуя близкую осень, смелее шуршал в буйных зарослях прыскучий зверь. Пахло созревшими плодами, а предчувствие скорых дождей заявляло о себе все настойчивей и настойчивей.

С каждой очередной верстой, приближавшей к родине, возрастало волнение молодого улича. Велко тоже чуточку приумолк, нет-нет да и замыслится: «Каково будет в новых краях?»

— Заждалась, поди, Кифушка, женка моя… — невольно обронил Улеб, но, тут же взглянув на друга, осекся.

— Ах, Мария, Мария… — Велко тяжко вздохнул.

— Что Улия, целые народы склоняют ромеи своим богом…

Чистое небо покоилось на бурых вершинах. Склоны гор бороздили молочно-пенистые речушки, по петляющим их стремнинам проносились узкие сосновые плоты. В голубых ущельях курился пар. Пахло хвоей, и лежали обильные росы, превращавшие траву в серебро.