Володя обиженно повел плечом:

— Странно, дядя! С какой радости я божиться вам стану, раз я пионер! Что ж я этим докажу?

— Это ты правильно, — устало согласился моряк. — А ну, говори мне, какие песни знаешь наши?

Ваня от удовольствия даже зажмурился и головой закрутил: он-то уж знал, сколько песен помнит Володя.

— Ну, это легко! Я все песни знаю почти, — начал Володя. — Ну, во-первых, «Вставай, проклятьем заклейменный», потом «Широка страна моя родная», еще знаю петь «По долинам и по взгорьям», потом еще «Потому что у нас каждый молод сейчас, в нашей юной прекрасной стране». А еще знаю «Матрос Железняк». Вот как она поется: «В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…» — И Володя тихонько запел свою любимую песню. — «Лежит под курганом, заросшим бурьяном, матрос Железняк, партизан», — с чувством пропел он и, так как раненый не отзывался, осторожно выглянул.

Раненый неслышно рыдал, припав лбом к рукам, сложенным на нагане. Широкие, торчавшие под сукном бушлата худые плечи его тряслись.

— Пионеры… братки-дружочки, родные, помогите… Слабый я, совсем никуда…

И он снова впал в беспамятство.

Мальчики в один прыжок подобрались к нему. Привыкший уже быть осторожным, Володя первым делом высвободил из ослабевшей руки моряка наган, хозяйственно осмотрел его и засунул во внутренний карман стеганки. Оба разведчика участливо склонились над раненым.

— Худущий же до чего! — ужаснулся Ваня. — Прямо чистый скелет.

— Станешь тут скелетом, — сурово отозвался Володя, чувствуя, как у него острая жалость теснит горло. — Сколько он здесь дней лежит? Видишь, немцам не сдался и гранаты к бою приготовил. Вон выложил…

Он торопливо и неловко расстегнул набухший сыростью бушлат на груди моряка. В лицо мальчикам пахнуло дурным, жарким духом; они увидели полосатую тельняшку в пятнах запекшейся крови.

— Слушай, Иван, — сказал Володя. — Пойдешь сейчас вниз один. Доложишь командиру или комиссару, что вот мы обнаружили тут… и тому подобное. Ясно? А я тут останусь, и все. Что же, человека брошу, что ли? А оружие теперь имеется… — Он вынул из-за пазухи наган и спрятал его обратно. — Погоди, документы его возьмешь с собой, чтобы не сомневались.

Володя осторожно извлек из внутренних карманов матросского бушлата слежавшиеся, желтые от сырости бумаги, фотографическую карточку, на которой был изображен красивый плечистый моряк, а возле него девушка в темной юбке и беленькой кофточке. Моряк с девушкой стояли на Приморском бульваре возле широколапых пальм, за которыми виднелся на море большой белый теплоход с двумя трубами.

Потом Володя вынул из кармана матросского бушлата маленькую книжечку, обернутую плотной красной бумагой. Он раскрыл ее и прочел, что было написано на первой страничке. Это оказался билет члена Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Николая Гавриловича Бондаренко — год рождения 1921-й. И внизу, с карточки, через которую выгнулась, краешком перечеркнув ее, размытая желтовато-фиолетовая, как радуга, печать, в упор смотрел на Володю веселыми прищуренными глазами молодой, пригожий собой матрос. Володя перевел взор от карточки на запрокинутое обросшее, изглоданное болью лицо раненого, потом еще раз посмотрел на фотографию, где был изображен моряк с девушкой. Он узнал на моряке бескозырку с надписью «Береговая оборона».

— Ваня, — воскликнул он, пораженный, — я думал, он уже старый дядька! А он двадцать первого года рождения. Гляди — комсомолец. Ты только посмотри, какой он прежде складный, здоровый был! Видно, натерпелся… Ну, живо давай вниз! Зови наших! Спички у тебя есть? На, возьми мои! Зря не чиркай: дорогу, чай, и так знаешь.

Оставшись один, Володя бережно накрыл раненого плащ-палаткой, застегнул на все пуговицы бушлат на нем, поправил мешок под запрокинутой головой матроса. Сел, прислушался, пощупал матросский наган за пазухой.

Тихо было вокруг. Темнело. Чуть слышно изредка стонал раненый. Володя осторожно приподнял край плащ-палатки: одна нога матроса была разута и обмотана каким-то тряпьем; на другой, невероятно распухшей, неловко отведенной в сторону, лопнул по шву сапог…

Сколько дней пролежал здесь этот молодой, и, верно, совсем недавно еще могучий человек, не пожелавший сдаться врагу на отнятой у нас земле? Вероятно, он был ранен в день последних боев или, быть может, оставался в Старом Карантине, прикрывая отход и переправу наших частей через пролив. А это добрых две недели назад. И все это время он был один, без помощи, без своих, в нескольких шагах от немецких солдат, оцепивших весь район каменоломен. На что надеялся он, раненый, голодающий, по каплям набиравший воду, с отнявшимися ногами, распростертый на холодном камне, в который уходило последнее тепло его тела? Две гранаты, да наган с тремя оставшимися в барабане патронами, да последняя галета и солдатский котелок — вот оно, все его хозяйство… Но, видно, решил моряк, что живой фашистам не достанется. Он уполз сюда, готовый, если его обнаружат враги, не уступить без боя и последнего мига своей жизни. Володя сидел на корточках возле раненого и смотрел в его лицо, исхудалое, почерневшее, но теперь уже не казавшееся мальчику таким старым. Маленький разведчик подтянул к себе котелок, смочил в воде уголок плащ-палатки и стал осторожно обтирать лоб моряка. Матрос вдруг приоткрыл глаза, взор его налился мутным огнем, он задергался, скрипнул зубами, выругался.

— Тише, товарищ Бондаренко, услышат еще! — зашептал Володя, низко склонившись над самым лицом раненого.

— Стой… Ты кто? — забормотал матрос, вглядываясь в Володю. Что-то беспомощное и ласковое вдруг проступило в его успокоившихся, глубоко запавших глазах. Он узнал: — Пионер… Браточек…

Было уже совсем темно, и Володя так продрог, что у него зуб на зуб не попадал, когда наконец из старой штольни бесшумно поднялись к выходу Важенин, Шустов, Корнилов и еще несколько партизан. Снаружи немцы уже пускали осветительные ракеты, и тогда отверстие входа вдруг заполнялось ядовито-зеленым светом, который медленно гас. Володя тихонько подал голос. Через несколько минут партизаны, двигаясь в полной темноте, с величайшими предосторожностями понесли на своих руках раненого моряка. Он то впадал в беспамятство, то начинал судорожно биться и стонать, так что Шустову приходилось зажимать ему рот рукой, иначе могли бы услышать фашисты.

— Дядя Шустов, вы легче, а то он задохнется, — тревожился Володя, — он слабый очень.

Он шел позади, поддерживая голову матроса и неся его бескозырку.

У санчасти толпилось много партизан, уже услышавших, что разведчики обнаружили в одной из штолен раненого советского моряка, который предпочел смерть в одиночестве от голода и ран фашистскому плену.

Пока раненого перевязывали и обмывали на медпункте фельдшерицы, которым помогала Нина Ковалева, стискивавшая зубы и жмурившая глаза, чтобы не видеть чугунно-черных, распухших ног моряка, наши разведчики докладывали в штабе обо всем, что они разузнали. Сведения, принесенные пионерами, были чрезвычайно важны для партизан. Особенно заинтересовались командиры сообщением Ланкина о готовящемся штурме каменоломен, а также сведениями о немецкой ремонтной мастерской, которую заприметили разведчики.

Освободившись и наскоро поев, Володя побежал в санчасть.

Бондаренко лежал, закинув голову на подушку. На нем была чистая, просторная рубаха комиссара, которую он время от времени трогал и расправлял пальцами на груди, словно она ему была тесна. Фонарь, стоявший на белой тумбочке, отгородили фанерой. Лицо Бондаренко почти растворялось во мраке. Военфельдшерица Марина не хотела пускать Володю, но он зашептал: «Тетя Марина, ну как же так… Я же его сам нашел, он же меня знает!.. « — и Марина не могла противиться, только велела быть тише.

Володя на цыпочках подошел к койке раненого.

Сейчас этот человек, спасенный им, был для Володи уже одним из самых дорогих на свете. Тихо, стараясь не дышать, он склонился над раненым, всматриваясь в его исхудалое, но теперь как будто посветлевшее лицо. И вдруг он заметил, что раненый приоткрыл глаза и пристально смотрит на него.