— Ты что? Какой овес?.. Ой, родные мои, ой, беда! А вы-то как попали? И вас заметили? Ой, милые, бегите… А то вызнают, кто вы такие, и конец вам, как Мише нашему.

Она охнула, схватила угол своего полушалка, прижала его ко рту.

Когда мальчиков вместе с другими жителями, согнанными гитлеровцами для сбора мерзлой картошки, втолкнули в пустой нетопленный барак на окраине Краснопартизанского поселка и велели располагаться на ночь, маленькие разведчики, заприметив, где расположилась Любовь Евграфовна, едва только люди улеглись, разыскали ее в темноте. Они подползли к ее нарам, и Любовь Евграфовна, свесившись к ним, заливаясь беззвучными слезами, рассказала пионерам о том, как погиб ее брат.

Его арестовали вместе с женой, Еленой Александровной. Любовь Евграфовна несколько раз носила им обоим в гестапо передачи. Два раза ей удалось встретить брата, когда того выводили вместе с другими арестованными. И в последний раз Ланкин успел шепнуть ей, когда она ему вручала передачу: «Меня предал Гришка Спано… знаешь, тот грек, что со спекулянтами таскался. Скажи всем, чтобы его остерегались. Он с Мироновым фашистам и про подземный отряд донес…»

Потом Ланкин сумел шепнуть сестре, что видел в тюрьме арестованного Москаленко. Гестаповцы зверски избивали старого партизана, но Москаленко ничего им не сказал, никого не выдал. Он даже и про себя ничего не сообщил и назвался Морозовым. Всю свою злобу, весь свой подленький страх перед подземными партизанами выместили гестаповцы на старом Москаленко.

А через несколько дней после свидания с Ланкиным Любовь Евграфовна увидела его на виселице рядом с Москаленко.

— Я теперь у мамы живу, к ней перебралась, — с придыханием шептала на ухо мальчикам Ланкина, свешиваясь с нар и роняя в темноте на их лица тяжелые катышки слез. — Мама два раза меня звала: «Пойдем, говорит, взглянем на нашего Мишу». Я не могу, а она ходит. Постоит под ним, поглядит, придет обратно, ляжет и молчит.

Вокруг тяжело дышали вповалку лежавшие на голых нарах наработавшиеся в неволе люди. Кто-то бормотал со сна, надсадно хрипя. Из дальнего угла слышалось судорожное, приглушенное рыдание, а Ланкина все шептала в темноте мальчикам:

— Вы, хлопчики, как до своих вернетесь, так скажите, чтобы они ни на что не поддавались. Будут к вам выродков засылать, которые с фашистами сторговались. Спано Гришку или старого Фирсова. Так скажите, чтоб их посулам не доверяли. Это продажные шкуры, губители проклятые! Фирсов — старый дьявол, а тоже с ними заодно. Дубинин Иван Ананьевич — дедушка твой двоюродный, Володя, — ему уж высказал, когда самого его, беднягу, в гестапо водили с Фирсовым на очную ставку. Его гестаповцы бьют, а он кричит Фирсову: «Ось погоди, старый чертяка, як вернутся наши, накрутят тебе хвоста!.. Свинья ты полудохлая! Був ты колысь Фирсов, а став Фрицов, собака». А Фирсов ему грозится: «Смотри, говорит, Дубинин, еще хуже тебе будет». А дедушка Дубинин ему говорит; «Не такие мы люди, Дубинины, чтобы перед подобными, как ты, молчать. Мы, говорит, плевать на вас, прихвостней, хотели». Вот до чего старик в себе твердый! — закончила свой рассказ Ланкина, и в усталой, всхлипывающем шепоте ее слышалось восхищение.

Мальчика поблагодарили Любовь Евграфовну за все, что она им сообщила, и осторожно проползли под нарами в другой угол барака. Надо было подумать о том, как до утра выбраться отсюда.

— Сказать тебе, Вовка? — проговорил на ухо Володе Ваня. — Так слушай. Я же этот барак вдоль и поперек знаю. Тут одно время ополченцы стояли, а я к ним в гости ходил. Тут у них печка-времянка была — ее, видно, разобрали. А вон дымоход в стенке одной фанеркой заделан. Ее чуть потяни — она и отстанет. Дырка хоть небольшая, а мы с тобой пропихнемся. А? Как считаешь?.. Решили? Тогда я стану на нары, а ты залезь мне на плечи да потяни фанерку тихонько и высунься на волю. Надо только посмотреть, нет ли с того боку часового.

— Часовой один, у входа стоит, я уж давеча высмотрел, — встрепенулся Володя. — Ох, Ваня, молодец ты! Вот за что я тебя хвалю — что ты тут кругом по всей местности всякую дырку наизусть помнишь! Становись!

Он без труда вскарабкался на плечи своего коренастого друга.

Поздно ночью мальчики, благополучно проскользнув под колючей проволокой, подползали к своему тайному ходу в каменоломни. Несколько раз им пришлось замирать, неподвижно припав к земле: слепящая, холодная, исполинская лапа прожектора вот-вот, казалось, нашарит их… Она выхватывала совсем рядом из ночной тьмы кусты и камни, неровности почвы и, перемахнув через прижавшиеся к земле фигурки разведчиков, проносилась по далеким холмам, по крышам окраинных домиков поселка и верхушкам голых деревьев. Иногда, совсем близко, казалось едва не задевая мальчиков, над ними с присвистом проносился рой трассирующих пуль, которые оставляли за собой в темноте докрасна каленый, медленно остывающий след. Надо было вжиматься в камни, в землю. Но в камень и земля на каждом шагу таили в себе смертельную опасность: все подходы к каменоломням были заминированы. И мальчики, хоронясь от лучей прожекторов, ползли во мраке осторожно, как учил их сапер Дерунов, нащупывая перед собой дорогу, чтобы не напороться на мину.

Необыкновенно длинным и страшным показался на этот раз усталым и столько горя хватавшим за один день разведчикам обратный путь.

Гибель Ланкина осложнила и без того трудное положение партизан. Теперь, даже если бы и удалось еще раз выбраться для разведки на поверхность, не у кого было получить нужные сведения о районе Старого Карантина и Керчи, о том, что происходит на фронте. Когда оба разведчика, вернувшись в каменоломни, рассказали об участи Москаленко и Ланкина, опечаленный Лазарев понял, что отряд не только замурован, но и лишился последней связи с миром.

Надо было что-то предпринимать.

Немцы теперь редко беспокоили партизан. Они, должно быть, решили, что подземная крепость обезврежена и превращена для партизан в общую могилу. Изредка гитлеровцы предпринимали нащупывающие попытки проникнуть в какой-нибудь из ходов, но сейчас же тьма на глубине ощетинивалась сверкающими иглами выстрелов. Гитлеровцы отступали, убедившись, что обитатели подземелья еще живы и не собираются сдаваться.

Шли дни.

Однажды часовые на посту у защитной стены, перегораживавшей коридор, который прилегал к сектору «Волга», услыхали со стороны входа с поверхности женский голос. Какая-то женщина там, за стеной, несколько раз с безнадежной настойчивостью надрывно повторяла:

— Ваня… Ваня… Ваня…

Как раз в этот час пионеры разносили обед на посты переднего охранения. Володя Дубинин и Ваня Гриценко принесли обед Шульгину, который командовал сектором «Волга». При свете фонаря мальчики увидели, что часовые делают им знаки, призывая к полной тишине и молчанию.

И тогда из-за стены снова гулко донеслось:

— Ваня… Ваня…

Володя почувствовал, что Ваня обеими руками схватил его за локоть.

— Это мама зовет, слышишь? — прошептал он в ухо Володе.

Володя и сам уже узнал голос тети Нюши.

Шульгин и часовые, не шелохнувшись, словно перестав дышать, смотрели в лицо Вани.

— Мать? — почти неслышно спросил Шульгин.

Ваня только головой кивнул. Медленно опустился он на корточки у каменной стены, схватился руками за голову. А из-за стенки доносилось:

— Что ж вы меня бьете, паразиты? Что вы меня зря терзаете? Сказала же я вам, что моих тут нет. Эвакуировались давно — тысячу раз говорила! Ну, что вы от меня хотите? Что вы меня мучаете? Не верите… — Голос тети Нюши зазвучал очень громко, слышно было, что она кричит изо всех сил и старается выговаривать каждое слово как можно отчетливее. — Я вам говорила: моих тут нет. Что зря кричать!

Послышалось какое-то злобное бормотание, и опять все услышали голос тети Нюши Гриценко:

— Ваня… Ваня…

Все молчали. Стоял, насупившись, Шульгин; понурили голову часовые. Володя кусал губы, а Ваня, сидя на корточках, с головой уткнувшись в колени, медленно качался из стороны в сторону и вздрагивал каждый раз, когда из-за стены слышалось: «Ваня…»