Извержения первых пожарищ
Грозной и гулкой земли.
— Где, скажите, горит, товарищ?
— Это мы… участок… сожгли!
— Я не помню, жил я или не жил.
Так, обвалом, закружилось все.
Мы свою хрипели Марсельезу,
Выплетая ленты из девичьих кос.
У костров бумажных грея ноги,
У костров судейских потрохов,
Подводили славные итоги
Забранных патронов и штыков.
И, как ленты, той же кровью алой
Сердце злое билось о ружье.
Ведь тогда еще не полиняло
Красных флагов новое тряпье.
А в харчевне, рядом, вижу — тоже:
Николай-угодник и портрет царя.
— Эй, товарищ, это что за рожа?
Почесался: «Да, понятно, — зря».
Не спеша соскреб в стакане пенки,
Встал на самодельный стул.
Повернул царя мундиром к стенке
И словцо такое завернул.
Так погиб последний из династий
И угодник божий загрустил,
Открывая двери нашей касте
Никогда не виданных громил.
Я никогда еще не слышал
Такого грома в облаках,
Когда взбирались мы по крышам,
Ища врагов на чердаках.
Пять корпусов палили в солнце,
Чтоб кровь сильнее разожгло.
И флаг совали мы в оконце,
На штык рубаху приколов.
На колокольнях и соборах,
Где пулеметам цель в толпу,
Отменный ладан легкий порох
Указывал упрямый путь.
И, как всегда, победой быстрой
Отметив каменный карниз,
Какие громовые искры
Мы с высоты бросали вниз.
Потом, свершивши муэдзинов
Призывы глоткой из свинца,
В прохладный бархат лимузинов
Спускались, остудить сердца.
И, множа мелкую тревогу,
Рожок взбесившийся орал:
— Эй, пешеходы, дай дорогу!
— Эй, сторонитесь, генерал!
Сумрак газовых огней неверный,
Да веселые напевы пуль.
Прислонясь к гранитному барьеру,
Отдыхая, закурил патруль.
Вдруг, из мглы, рожденный дымной далью,
К нам подходит призрак той поры
С головой покрытый бабьей шалью И осипшим басом говорит:
— Арестуйте, гражданин, товарищ.
— Ты, что, выпил? — Я городовой.
От солдат куда ни удираешь, —
Мне б в деревню лучше на покой…
И пошел за ним я, нянька за дитятей.
У огня вгляделся, — что за сон? —
Это он, недавний мой приятель,
Рыжий, здоровенный фараон.
Блокнот поэта
«Пока не требует поэта»…
Курс рубля. Ультиматум. Банк.
Косточки счет — свет.
Цены — мука, мануфактура, бумага.
— Делайте из копейки две!
Потом редакция. Стихи, как устрицы.
Проглотишь — ни сыт, ни голоден.
Надписи — «В архив». «Доложить». «Мусор».
Шесть часов механического завода.
Дома, как у всех поэтов,
Туже черепа лапа.
В кухне диспут о пережаренных котлетах,
За стенкой — о модных шляпках.
Поесть из миски и — голову в подушку.
Выключить мозг до вечера.
Лучше так — не раздавит душу
Буден медленный глетчер.
Но вот, наконец, ночь. Пора проснуться.
В комнате дым. На крючок дверь…
Чтоб в клетке мозга опять пригнулось
Сердце — веселый зверь.
«Так называемая душа»
Ах, забросить бы стихи подальше,
Рукописи в печку затолкнуть
И уйти в сияющие дали,
Голую подставить солнцу грудь!
Лучше, чем невидимые грузы,
Бочки соли на спине таскать,
Грызть селедку с горстью кукурузы,
Да следить над морем облака.
Иль уйти в дремучий грохот улиц,
В кинолет столиц, где гул и пыль, —
Чем шагать, сгибаясь и сутулясь,
В чистом поле с ветлами чернил.
И все же безвольно и жадно,
Как волк на добычу в глуши,
Выхожу с ненасытной жаждой
На распутья дорог души.
О, просторы — седые когорты,
Заповедная тяжкая ширь,
Как по надписям темным и стертым
Верный путь изберет богатырь!
Атаман, я любя ненавижу
Непокорную вольницу слов…
Что ж, не лаской — нагайками выжгу
Драгоценную сталь стихов.
«Ненавижу всяческую мертвечину, Обожаю всяческую жизнь».
На стихотворной бирже паника, —
Поэты выброшены в массы:
На рынке косолапый Ванька
В стихи завертывает масло.
Пускай стихами бабы лаются —
Как Маркс, декреты рынка правы!
Едва родившись, разлагаются
Поденок легкие оравы.
Попутчики и напостовцы
Со складов Лазарями вылезли…
Но Госиздат бранят торговцы,
Что тухнет от стихов провизия.
И это — мы!..
Сибирь и глотка Крыма.
Сто тысяч верст исхоженных путей.
Весь мир,
Как взрыв порохового дыма,
Смятенный ветром наших дней.
Мы — гром веков, мы — чрево революций!
У нас под черепами накипь урагана!..
Но трудно нам, рожденным вновь, проснуться
От едкого тумана.
Мы, разбежавшись слишком быстро
На помочах у няньки старой,
Боимся, что быстрее — искры
От гроз развеянных пожаров…
Но жадно ждем, все жарче и железней,
Ведь не напрасно сердце в клочья,
Что в нас —
Восток другой поэзии,
Как солнце в дни полярной ночи.
Сон в канцелярии
Я умер. В рай пришел. Учетчик дошлый
Сказал: «Пардон, Вы здесь с учета сняты».
Я вспоминал, — где видел эту харю в прошлом? —
И крыл профессора учета матом.
Ужасно рассердился герр профессор.
Хлопнул электрической хлопушкой.
— Вы, молодой человек, не в СССР.
Не берите на пушку!
И пошел я, как выдвиженец,
Искать назначения в чертовом штабе.
— Войдите в мое положение!
— Скитаюсь в мировом масштабе!
А чиновник ответил, с поправками и околичностями:
«Мы не занимаемся отдельными личностями».
1925
По поводу лета
(Письмо)
Я — вообще — сторонник буден,
Мы к будущему так идем.
Но в Азии — шаманский бубен
Звучит у входа в исполком.
Но час полета —
У предрика
Седой и меднолицый кам
В подземный мир идет Эрлика
Ступенями как этот ямб!
Здесь к были быль страннее сказок.
Вот сельсовет недавно тут,
Чтобы спасти коров от сглаза,
Село заставил лезть в хомут.
(Ветеринар изрек резонно
В раскрытые мужичьи рты:
— Бурды объевшись самогонной,
Подохли оные скоты)…
Я се к тому — что надо видеть,
Что дальше — дом, литгруппы — чушь:
Ведь скоро сном об Атлантиде
Приснится молодая глушь.
Я за тайгу, за солнце прерий
Столицы — это зимний спорт.
А лето — лето — южный порт,
Винтовка, и седло, и звери.
Взгляни вершину Иртыша
И озеро у той вершины,
В шуршащей ткани камыша
Побудь с ватагой лебединой.
Там легче воздух, шире грудь
И туже кровь в лучах аорты…
Мне жалко тех, чей косный путь —
На зараженные курорты!
Но лучше север.
Море.
Даль.
Хорошее бездумье вахты.
Зеленые обломки льда
Идут как парусные яхты.
И пусть окрепнет острый вал,
В упорстве (мне с тобой знакомом),
Как повод у коня, штурвал
И так же конь шагает бомом.
Упорство — черною чертой.
Упорство — цифрами картушки.
И все ж — в пустыню — ветер — вой —
Летят матросские частушки.
Раз матросня была пьяна.
Коль разбушуется — полундра!