Но завтра берег.

Тишина.

Но завтра берег.

Ночь и тундра.

На берегу — тяжелый след.

На берегу бегут олени

В смраду поднялся на колени

Спокойный, серый самоед.

И мы приносим вместе Нуму,

Как небо мглистому с лица

Лоскут и горсточку изюму,

Чтоб урожай послал песца.

Под ледяным огнем норд-оста

Костер из кучи плавника.

Рефракцией приподнят остров.

Над морем ветер, облака.

И я живу одним дыханьем,

Я пью оледеневший снег.

И знаю крепко:

Человек

Цветет под северным сияньем.

Записывайте точно,

Звенящие ветра,

На плесах от Могочино

До Нового порта.

Получим звездный график

Для каждой широты…

— Любитель географии,

Вы любите цветы?

Не редки, как ни странно,

Ученые поэты

И розой диаграмму

Они назвали эту.

Не блекнет от мороза,

Пышней от каждой бури,

Единственная роза

Арктической лазури.

И, вместо солнца, веер,

Головку лепестков,

Она кладет на север

В страну плавучих льдов.

Вооружимся волей,

Кто ищет верный путь.

Точней десятой доли

Считайте в стеклах ртуть.

Подобно льдинам в море

И тучам для хлебов,

Ищите ветра в поле

У тех же берегов.

Далеко за полярным кругом

(И не верится, что октябрьским днем!)

Мы идем по зеленым застругам

Северным морским путем.

Лед растаял и в море чисто.

И ветер предельно чист.

Я его не сменю на душистый

Черноморский розовый бриз.

Ветер и солнце,

И стандарты леса

На солнце — теплей янтаря…

Наш курс на запад.

Остров «Агнесса»

На траверсе к югу.

— All right!

…Пройдя рекою и веками,

Мы выйдем на оленьи мхи…

«Карга-Урек», «Ефремов Камень» —

Вот музыка имен моих.

Там, в промежуток вечных бурь,

Ведут веселую игру

Вокруг задумчивой стамухи

Большие быстрые белухи.

И там, где трупом лег «Вайгач»,

Я видел, набивая трубку, —

Большой медведь умчался вскачь

И скрылся в штурманскую рубку.

Я встретил гостя, ставя пасть.

Присев к огню и льдинки тая,

Он рассказал, что шел узнать,

На Диксон, про дела Китая.

А ночью, выйдя за нуждой,

Я заблудился в космах бреда,

И вышел на берег другой,

Спасенный лайкой самоеда.

Юрак прищурился хитро,

Потрогав амулеты Хахе,

И просит финское перо

За шкурку рослой росомахи.

Арктика. Льдины. Нерпичья норка.

Звери бегут, завидя форштевень…

— Чума твого какая говорка?

— Мы моряки с ледокола «Ленин».

В этих морях зверобойные шхуны,

Мамонта клык и сало моржей.

— Крепкие ветры Красной коммуны

Веют все дальше и все свежей!

Энга, товарищ, за царскую водку

Уж не пойдут дорогие клыки.

Мы привезли самоедам пособку —

Ружья и порох, и белой муки.

Север не только одним заповеден

Голубоватым отливом песцов,

Жиром белух и белым медведем,

Да барышами варяжских купцов.

Рано — не рано, что будет — то будет:

Каменный уголь, курейский графит,

Скрытые в тундрах тяжелые руды

Выйдут на рынок из рамок строфы.

Мы, моряки с ледокола «Ленин»

В чуме твоем, как у давних друзей…

— Знайте, сильнее мильона оленей

Будет машины вертеть Енисей!

В этих краях, где поморские кочи

Рухлядью мягкой сбирали ясак, —

Новое солнце в полярной ночи

Вам обещает советский моряк.

Анкаультенхин, голубой цветочек!

Южный ветер дохнул, он вырос на гальке.

Его лепестки любят чукотские дети

Анкаультенхин, голубой цветочек…

Я иду по берегу Полярного моря.

Великие льды преградили нам путь,

С вершины Рыркарпия бел и недвижен

Пролив Лонга.

Кости раотам-кита отмечают дорогу.

Череп рырка смотрит тремя глазами.

Кричит чайка-аяк.

Молчит проводник Этуг.

Тинантунг. Тиньтин. Тиркитир:

Небо, лед, солнце.

Вот его дом —

Яранга, с оленьим пологом и нерпичьим жиром…

Анкаультенхин, голубой цветочек!

Мы прошли двадцать миль по мелкой гальке,

Я устал и потому говорю с тобой,

Напевая в такт, как чукча.

Ритм, ритм — великая вещь!

Если горе, не теряй этого ритма.

Я иду по берегу Полярного моря.

Льды надвинулись к самым моим ногам,

И даже дно морское замерзло.

Год тяжелый. Лед.

— Иоо, подуй!

Южный ветер, подуй!

Вот когда моряки просят шторма!

Но Тинантунг спит.

Один просит шторма, другой тишины.

Русский — свободного моря, чукча — льда,

На котором спят рырки-моржи…

Рыркарпий надвинулся в море

До самого зимнего льда.

Спит Тинантунг — Тиньтинь.

Ему все равно.

Большое гала-представленье!

Веселый час последних лет.

Бросают люстры желтый свет

На пестро-мрачное виденье.

Оркестром правит Люцифер

И тихо льются звуки сфер…

Театр огромен, словно дымы

Под сводом облака легли…

О, рано плакать, серафимы!

К вам долетели сны Земли?

Смотрите! Вот взвились завесы, -

Сам бог великий — автор Пьесы!

Шуты украли образ бога

И странно озарен им ад.

Марионетки! Как их много!

Идут вперед, идут назад…

По приказанью некой вещи —

То знаменитый режиссер,

Парящий в бездне дух зловещий,

Из бездн кидающий свой взор,

Как кондор в глубь скалистых трещин,

Как меч огня в пустую твердь —

Невидимая Смерть!

Вам не забыть, о серафимы,

Рукоплескатели, рабы,

Надежд и ужасов толпы,

Где люди, призраком томимы,

За ним бегут всегда, всегда,

Стараясь победить друг друга,

Но заколдованного круга

Им не избегнуть никогда!

И вечно тот же гнет арены,

Мелькание тех же скучных вех…

Здесь все — безумие и грех,

И страх — душа проклятой сцены!

Но вот средь сборища шутов,

Исчадье мутных злобных снов,

Встает кроваво-красный зверь.

Шуты безумствуют теперь,

Изнемогая от тоски,

И ненасытные клыки,

Как молния, все вновь и вновь

Впиваются в людскую кровь.

Прочь, прочь огни!

Все прочь! Все прочь!

Непроницаемая ночь

Да скроет, словно саван черный,

Трепещущие формы!

Прошел кошмар.

Но странных грез

Еще царит полет греховный,

И ангелы встают безмолвно

Бледнее лунных белых роз,

Бледнее клочьев нежной пены.

И в пустоте огромной сцены,

Как будто Небо раскололось,

Звучит победный мертвый голос:

«Хвалите Автора вовек!»

«Окончен фарс! Фарс — Человек!»

«В голубом эфира поле,

Блещет месяц золотой,

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой».

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Старый дож, ее лаская,

Говорит: «Моя жена,

Отчего же ты грустна?

Отчего же без участья

Смотришь ты в мое лицо,

Или ты не знаешь счастья,

От меня приняв кольцо?..»

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.