– Лодки, колодца отравленные, – продолжал бормотать себе под нос Егорка, поспешая за Жакиным. – Чушь собачья. Мистика. Это вы, дорогой Федор Игнатьевич, книжек начитались, а не я. Я уж забыл, как они выглядят…

Но он напрасно себя уговаривал, завораживал: железный ящик в каменном склепе, наполненный сокровищами, уж никак не привиделся ему из сказки про Али-Бабу. И Жакин опять прав. Отдать казну в чужие руки – все равно что с родиной расстаться.

Анечка Самойлова целый год ждала суженого, но не дождалась. Закрутила городская лихоманка. Да и то: он ушел не попрощавшись и за год весточки не подал. Анечкино сердце долго болело, потому что влюбилась она в Егорку без памяти. Через сколько-то дней, пересилив гордость, побрела к его матушке, известной всему Федулинску бизнесменше Тарасовне. Боялась, но пошла, от страдания сердечного стало невмоготу. Тарасовна, даром что миллионерша, приняла ее ласково и, когда узнала, зачем девушка пожаловала, угостила сладким черным вином из пузатой бутылки. К ее беде отнеслась с пониманием.

Восседала Тарасовна в малиновом кресле, в кабинете своего знаменитого шопа "Все для всех", как султанша, красивая, властная женщина с тройным подбородком и с таким взглядом, какой бывает лишь у выздоравливающих больных.

Путаясь в словах, Анечка кое-как объяснила, что лечила Егорку после несчастного случая, и он обещал дать знать о себе, но куда-то пропал. Как медсестра, она обязана навести справки…

– Будет врать-то, – добродушно перебила Тарасовна. – Втюрилась в парня, так и скажи. Я же мать, со мной хитрить не надо. У тебя родители кто?

Анечка покраснела до слез.

– Обыкновенные люди.

– Чего-то ты больно худая. Жрать дома нечего?

– Почему нечего? Милостыню не просим. Я же работаю.

– Это я поняла. Но ведь в больнице тоже денег не дают.

Под пристально-онкологическим взглядом Анечка совсем стушевалась.

– Иногда дают понемногу. Недавно за декабрь заплатили.

– Мой Егорка что же, жениться обещал?

– Вот еще! Почему обязательно жениться? Мы с ним просто дружим. Он вам говорил обо мне?

Тут и появилось вино из холодильника. А также баночка икры, масло и свежий батон. Анечке показалось, что Тарасовна рада ее приходу. Проболтали целый час, пока бутылку не выпили. Тарасовна рассказала, что Егорка уехал за границу учиться на менеджера, но в какую страну, она сама толком не знает. Мальчонка уродился скрытный, себе на уме – и не то что невестам, но и родной матери не обо всем докладывает. Но сердце у него доброе, жалостливое, коли обещал жениться, то рано или поздно обязательно отзовется.

– Давай так условимся, Аннушка. Ты заглядывай почаще, будем друг дружку извещать. Заодно подкормлю тебя, сиротку. Вдруг захочет от тебя ребеночка. Надо себя в теле держать.

– Об этом речи не было. – Анечка разогрелась от вина, глаза сияли, как два ландыша. – Вы не подумайте, я не навязываюсь. Понимаю, что ему не пара. Просто лечился у нас, вот и подружились на дежурстве.

– Почему же не пара? Не все деньгами мерится. Сердцу не прикажешь. Его отец покойный тоже звезд с неба не хватал. Как пришел в дом в одной рубахе, гак в ней и схоронили. Он ведь, Петр Игоревич, царство ему небесное, оборонщик был, как и твои родители. Может, слыхала про него?

– Еще бы. На предприятии его портрет и сейчас висит. Он же герой, хотя и с коммунистическим прошлым.

На прощание Тарасовна подарила полюбившейся девушке роскошную блузку от Кардена, с двумя озорными дырочками для сосков, сработанную, правда, в Турции.

– Гляди, без Егорки не носи, – строго напутствовала.

– Что вы, Прасковья Тарасовна, я и при нем-то застыжусь.

Дома поведала ошарашенным родителям, что познакомилась с самой Жемчужниковой, и те сперва не поверили, но когда показала блузку, испугались.

– Куда лезешь, дурочка, – разозлился отец. – В самое крысиное царство.

Мать всплеснула руками:

– Как можно, доченька? Тебе ли с твоим характером у богатеев пороги обивать? Сомнут – и не пикнешь.

Анечка успокоила их, как могла, – улыбкой, лаской, шуткой. Родители давно были сломлены реформой и пребывали в каком-то оцепенении. Ели, пили и разговаривали, будто призраки, часами просиживали у телевизора, не отводя от серебристого экрана немигающих глаз. Как большинство нищих россиян, жили одной надеждой, что вот однажды смазливая дикторша вдруг запнется на полуслове и, зарыдав, объявит, что всех реформаторов целым отрядом увели в тюрьму. Но чем дальше шло время, тем несбыточнее становились упования.

На выборах городского головы победил народный заступник, банкир Монастырский, и с его приходом уровень жизни населения (данные независимого социологического центра "Федулинск – в цифрах и фактах") резко скакнул вверх. С прежним мэром, Гаврилой Ибрагимовичем Масютой, произошло досадное недоразумение, его удавили в бане, но никто из федулинцев о нем особенно не жалел. Масюта тоже делал людям много добра, но все больше на словах, зато его молодой преемник сразу взялся за конкретные улучшения. Во-первых, в недельный срок произвели поголовную перерегистрацию местных жителей, во время которой каждому подарили по пачке сахару и по две бутылки клинского пива, а также наградили латунным именным жетоном, с выгравированным на нем именем, фамилией, домашним адресом и группой крови. Красивый жетон давал его владельцу массу преимуществ, в частности, по нему можно было устроиться на биржу труда, минуя всякую иногороднюю шантрапу и притихших после гибели Алихман-бека кавказцев. Во-вторых, Монастырский издал специальный указ, который обязывал граждан немедленно сдать на анализ мочу и кровь, – мера, продиктованная заботой о здоровье горожан (как говорилось в указе), основательно подорванном из-за разгильдяйства прежней администрации. В особом радиообращении, посвященном текущему моменту, мэр Монастырский призвал граждан к спокойствию и порядку и пообещал, что, несмотря на запущенность городской экономики и пустую, разворованную покойным Масютой казну, несмотря на разруху, голод, эпидемии и моральную деградацию, городу в ближайшее время не грозят никакие потрясения, и буквально через год-два можно ожидать полной стабилизации, разумеется, при соблюдении строжайшей дисциплины. Монастырский предупредил, что всякое проявление фашизма, экстремизма, бандитизма и паники будет караться жесточайшим образом по законам военного времени, на чем давно настаивала творческая интеллигенция Федулинска.

В конце выступления Монастырский сделал сообщение, согревшее душу обывателя новой надеждой: оказывается, уже есть договоренность с западными партнерами о выдаче Федулинску долгосрочного займа в размере десяти миллионов американских долларов. Более того, разрабатывается декларация о провозглашении Федулинска вольным городом, что даст возможность занимать деньги напрямую, без отчисления издевательского процента федеральным властям.

В больницу, где работала Анечка Самойлова, прислали нового главврача, отправив на пенсию старичка Петракова, из которого давно сыпался песок, хотя он и считался почетным членом трех медицинских академий, включая Миланскую. Когда-то он был великолепным хирургом, но в рынок не вписался. Часто плакал на виду у подчиненных, все сокрушался о какой-то бесплатной медицине, и толку от него ни для больных, ни для персонала не было никакого. Он и сам обрадовался, когда его турнули.

Новый шеф больницы Демьян Осипович Бондарук, коего Монастырский выписал из Москвы, произвел на сотрудников приятное впечатление. Солидный, ухоженный мужчина с буйной шевелюрой, с загорелым массивным лицом, в роговых очках – и не старый, лет около сорока. Он тут же созвал конференцию, с приглашением особо знатных больных из коммерческого флигеля, и без обиняков высказал свое медицинское кредо.

– В медицине я не новичок, – сообщил густым, хорошо поставленным голосом, от звука которого некоторые медсестры возбужденно заерзали. – Не новичок, да, хотя работал большей частью в бизнесе. Но с вашим братом приходилось встречаться, аппендицит мне удаляли, гланды лечили… – здесь он сделал театральную паузу, выжидая, как примет коллектив шутку. Зал одобрительно загудел. – Короче, вашу богадельню придется основательно почистить. Я походил по палатам, потолковал кое с кем – полный бардак у вас. Вы тут все еще живете при советской власти; так мы не только на хлеб не заработаем, как бы еще с голым задом не оказаться, – переждав недоуменный ропот, веско продолжил: