Анечка представилась: новая медсестра, переведена из общего отделения.

– А где та, которая была? Жирная такая.

– Зина моя сменщица. Мы будем по очереди дежурить.

– Убрали, значит, – с пониманием кивнул Туркин. – Тебя, значит, прислали для исполнения. Не слишком ли ты молода для этого? Или уже есть опыт? Проводила акции?

Анечка, получившая инструкции, поспешила его успокоить.

– Что вы, Глеб Михайлович, – сказала ласково, как привыкла разговаривать с тяжелыми больными. – Я обыкновенная девушка. Ни про какие акции не знаю. А вот рентген, наверное, сегодня будут делать. Но это врач сам скажет.

Туркин дернулся под одеялом, на мгновение укрылся с головой, потом снова вынырнул.

– Зачем рентген? Не надо никакого рентгена. Мне уже делали рентген. Неужто ничего похитрее не можете придумать?

– Но у вас же камень. Надо посмотреть, в каком он положении.

– Ах, камень! Вот, значит, за что зацепились, – и вдруг заорал, как умалишенный:

– Не подходи, гадюка!

Стой, где стоишь. Застрелю!

Анечка увидела, как сбоку из-под одеяла действительно высунулся черный зрачок пистолета. Но не испугалась. Больные, как дети, – шалят, но вреда от них нет.

Бесстрашно прошлась по палате, поправила занавеску, переставила вазу с цветами. Туркин следил за ней ошалело. Неожиданно скинул с себя одеяло и сел, свесив ноги на ковер. Оказалось, он лежал в синем, цветастом шелковом халате и в черных шерстяных носках.

– А ты отчаянная, однако… И сколько же тебе заплатили за меня?

– Отдельно нисколько. Но зарплату повысили. У меня теперь около восьмисот рублей в месяц выходит.

– Под идиотку работаешь? Что ж, этого следовало ожидать… Ну а если, допустим, я лично буду платить тебе по сто долларов за смену? Как на это посмотришь?

– Что вы, Глеб Михайлович! Зачем мне такие деньги?

– Не зачем, а за что. Но это после… Так ты согласна?

Анечка давно взяла себе за правило ничем не раздражать больных понапрасну, не говоря уж о тех, что с пистолем.

– Согласна, Глеб Михайлович… Не хотите ли чаю?

– Налей-ка рюмку водки… Вон там, в баре.

Анечка подала рюмку на жостовском подносе.

– Ну-ка, отпей глоток! – Туркин смотрел на нее с таким проницательно-счастливым выражением, будто наконец-то переиграл в какой-то одному ему ведомой игре. Анечка послушно пригубила, поморщилась.

– Горькая какая!

Он немного подождал результата пробы, с удивлением заметил:

– Надо же… Впрочем, возможно, на тебя яд не действует. Вас же по-всякому натаскивают, – и после еще некоторого раздумья осушил рюмку.

Ей было жалко пожилого, измученного подозрениями миллионера, от которого веяло загробной жутью. Она вовсе не считала его сумасшедшим. Скорее всего ему действительно есть чего бояться. Она работала в таком месте, где смерть, страх, безумие и душевная смута соседствовали сплошь и рядом, и все это называлось болезнью. Но она знала людей, которые силой духа возвышались над своей слабостью и чья снисходительная беспечность к собственным страданиям приводила ее в восхищение. Но тут иное.

Между нею и Туркиным лежала пропасть, которую не только перешагнуть, заглянуть в нее страшно. Почему так было, она не знала, но безошибочно это чувствовала…

Старичок Никодимов в первый же день напустил на нее порчу. Он это проделывал со всеми медсестрами, ее предупреждали. Сменщица Зина Репина, уж на что сама ведьма, сказала, что уберечься от него невозможно. Как ни угождай, все равно достанет. Старик Никодимов проводил у них (раньше в коммерческом отделении) по несколько месяцев в году, отдыхал, развлекался, вся больница перед ним трепетала. Когда он заявлялся на очередную лежку, среди медперсонала начиналась паника, медсестры норовили кто заболеть, кто уйти в отпуск хоть за собственный счет, но от судьбы, как известно, не убежишь. За две-три недели пребывания Никодимов изводил до полного износа нескольких девушек и как минимум одного врача. Некоторые девушки отделывались нервным истощением, но одна сестричка, Галя Проклова, в прошлом году покончила самоубийством – напилась на ночном дежурстве синильной кислоты; а молоденький доктор Вадик Ознобышин, балагур и пьяница, любимец федулинских дам бальзаковского возраста, брал у старика желудочный сок, но что-то у него не заладилось: доктор выскочил с резиновой кишкой на улицу, вопя одно слово – пришельцы! пришельцы! Добежал аж до площади Памяти бакинских комиссаров, где его повязали омоновцы, для порядка, как водится, переломав руки и ноги. С тех пор доктор Ознобышин сидит в бараке для душевнобольных, где раньше была водолечебница, и всем желающим рассказывает одну и ту же историю, как за ним прямо в больницу спустился космический корабль, откуда вышли бородатые мужики, перенесли его в какое-то светлое помещение, наподобие корабельной каюты, напустили на него санитарку Клару, известную своей сексуальной неразборчивостью, и несколько раз подряд взяли у него сперму на анализ, пока он не потерял сознание. Характерная подробность: когда доктор якобы спрашивал у пришельцев: а вы кто, ребята? – они тыкали себя пальцем в грудь и каждый отвечал: Никодимов! Никодимов!

Когда Анечка вошла в палату к старику, то сразу поняла, что сглазит. Он сидел в кресле перед телевизором – маленький, невзрачный, сморщенный, неизвестно какого возраста, но когда глянул из-под лохматых бровей, то будто шишкой пульнул из сосновых зарослей.

– А, новенькая! Привет, привет, – проскрипел, словно железом по стеклу. – Ну-ка иди сюда, почеши пятки.

Анечка молча повиновалась. Старик от ее прикосновений заухал филином.

– Ну, хватит, хватит… Ишь разошлась, непутевая…

Ложись на кровать, обзор тебе сделаю.

– Какой обзор, дедушка?

– Еще раз назовешь дедушкой, и тебе каюк. Поняла?

– Поняла, Степан Степанович, как не понять. Но вы же не станете меня портить?

– Как же не стану, – удивился Никодимов, – когда уже испортил. По-другому знакомство не получится.

В ту же секунду Анечка почувствовала, как в сердце вонзилась тоненькая иголка и накатила такая слабость и тоска, будто свет померк. Еле доплелась до кровати и легла поперек одеяла. Ей стало все равно, что с ней будет.

Старик вдруг забыл про нее, увлекся происходящим на экране. Там, как обычно в новостях, взрывались дома, горели машины, с кого-то заживо сдирали кожу, кого-то похищали, смазливая дикторша весело объявляла об очередном повышении цен, а под конец, впав в благоговейный экстаз, сообщила, что президент Клинтон занимался оральным сексом с Моникой Левински, теперь это ни у кого не вызывает сомнений, потому что он сам признался. Дальше передали погоду: наводнение, ураган, невероятная сушь, урожая в этом году, по всей видимости, вообще не будет.

Старик щелкнул пультом и обернулся к Анечке.

– Видела?

– Помилуйте, Степан Степанович! Я девушка робкая, покладистая. Зачем меня губить? У меня жених есть.

Только он в отъезде.

– Спрашиваю, чего по телику казали, видела?

– Чего там видеть, каждый день одно и то же.

– То-то и оно. – Старик, покряхтывая, сполз с кресла, мелко переставляя ножки, как на маленьких ходулях, переместился к ней на кровать. – То-то и оно, пигалица.

Потому вас и взяли голыми руками, что мир вам, дурням, нелюбопытен. Пока жили люди общим разумом, крепки были. А как взялся каждый только о своей жопе думать, враг и одолел. Страну жалко. Какая великая была страна. Ты-то не помнишь, а я все помню.

Анечка обрадовалась, что старик завел с ней умный разговор. И тема знакомая. Отец тоже любил поговорить об этом – великая страна, славное прошлое, – повышал голос, возбуждался, но потом крепко засыпал без всяких снотворных.

– У каждого поколения, Степан Степанович, – Анечка с трудом ворочала языком, будто в рот ваты напихали, – свои представления о жизни. Наверное, я тоже скажу своим детям: вот в наше время, не то, что у вас…

Никодимов глядел на нее с презрением.

– Надо же, умница нашлась, – передразнил: