– Это случайная доза, доктор. Я дал немного этому своему знакомому в качестве... гм... успокоительного, но случайно вдохнул и сам.

– Это успокаивает только тех людей, кто хочет такого успокоения.

Они поднялись на мостовую, и Ривас пошатнулся, так ударил в глаза солнечный свет.

– Вы уверены, что не хотите сами прокатиться в этой штуке? – с сомнением в голосе спросил Дендро.

– Нет, спасибо... я наверняка засну, и тогда уж точно часов на двенадцать, не меньше.

Он отвел доктора в переулок, сквозь проем в стене, и когда он, шатаясь, ввалился обратно во двор, детей там не было, но продвинутый, разумеется, лежал там, где он его оставил, у подножия груды мусора. Ривас ткнул в ту сторону пальцем, потом прислонился к стене и сполз по ней на землю.

Доктор подкатил свою каталку к мальчишке и наклонился посмотреть на него. Он взял его за костлявое, как у скелета, запястье, потом отпустил и приподнял веко. Потом оглянулся на Риваса и встал.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Парень мертв. Ривас кивнул и пожал плечами, но только когда ярко освещенный двор расплылся у него перед глазами, он к ужасу своему понял, что плачет – в первый раз за все годы, что он себя помнил. Он попытался остановиться и обнаружил, что не может. Он хрипло дышал, слезы катились по его небритым щекам, и он даже не расслышал, как приблизился доктор.

Дендро положил руку на плечо Ривасу.

– Он был вам близким другом? Ривас мотнул головой.

– Так... Просто знакомый. Не знаю, что, черт подери, со мной. – Он поднял взгляд. Доктор укладывал бесполезный труп на носилки.

– Я отвезу его к траншее для захоронений, – сказал Дендро. – Но сначала разберусь с вашей рукой. А теперь пошли отсюда.

Ривас с усилием поднялся на ноги и поплелся за доктором.

Через полтора часа с забинтованной, блаженно онемевшей рукой на перевязи Ривас брел по тротуару Леннокс-стрит, раздумывая, кто из его старых здешних знакомых мог бы ссудить ему немного денег, а также предложить ему стол и ночлег. Он вспомнил довольно много всякого народа, но как-то плохо представлял себе, чтобы они слишком уж обрадовались встрече с ним – особенно после стольких лет шумного успеха в Эллее. И уж совершенно исключалась возможность повидаться с кем-нибудь из его бывших подружек. Сам он никогда не понимал, как это некоторые ухитряются сохранять дружеские отношения с бывшими любовниками; собственные его романы всегда заканчивались так, что, по меньшей мере, одна сторона не ощущала к другой ничего, кроме ненависти.

Уличный оркестрик на углу наяривал мелодию на самодельных инструментах из кухонной утвари и автомобильных деталей, и Ривас остановился, пытаясь определить мотив. С некоторым удивлением он вдруг понял, что этот блюз написал он сам много лет назад. Он попытался вспомнить слова, прежде чем вступит вокалист, и в конце концов это ему удалось, и он беззвучно зашевелил губами, опережая оркестр на полтакта:

Он обнаружил, что стоит перед музыкантами, и вокалист подтолкнул к нему ногой шапку, лежавшую на мостовой. Опустив взгляд, Ривас увидел в ней несколько мятых талонов. Он встретился взглядом с певцом, виновато пожал плечами, и тот закатил глаза в недвусмысленном жесте: «Тогда проваливай, бомж несчастный».

Ривас побрел дальше, но не прошло и нескольких секунд, как музыка резко оборвалась. Он оглянулся и увидел, что музыканты поспешно собирают свои инструменты. Посмотрев чуть дальше по улице, он понял почему.

С полдюжины юродивых женщин, известных в этих краях как покалокас, грозно шагали по улице, размахивая руками и подметая мостовую драными подолами своих балахонов. Музыка всегда приводила покалокас в злобное исступление, которое прекращалось только тогда, когда музыка смолкала; покалокас славились тем, что выцарапывали музыкантам глаза и кусались, как бешеные собаки.

Музыканты спрятались в ближайшем баре, недовольно ругаясь, по сколько ясно было, что владелец его наверняка стребует с них деньги за убежище. Ривас шагнул в сторону, пропуская женщин с безумными глазами мимо. Две-три из них смерили его свирепыми взглядами, и при том, что за годы жизни в Венеции он не раз встречался с такими, до него в первый раз дошло, что выражение глаз-то у них – абсолютно оцыпляченное.

Впрочем, дальше размышлять на эту тему он не стал, ибо вид их напомнил ему о кое-ком, кто мог бы ему и помочь.

Кажется, ему шел тогда двадцать четвертый год, и он возвращался домой после закрытия «Бомбежища» – значит, час был утренний, предрассветный. Из темного переулка до него донеслись шум возни и пара ударов. Пока он раздумывал, вмешаться или нет, оттуда послышался сдавленный женский голос, звавший на помощь. Он выхватил нож и ринулся в темноту.

Стая покалокас избивала молодую женщину, и ему удалось, не порезав ножом никого из них – ему хватило и рукояти в качестве кастета, – рассеять их и прогнать прочь. Он помог жертве встать и проводил ее до дому, а она настояла на том, чтобы он присел и выпил, пока она смывала кровь с лица, переодевалась и ощупывала ребра на предмет переломов.

Когда она вернулась, весьма довольная тем, что отделалась подбитым глазом и парой синяков, они поболтали час-другой, и Ривас узнал, что она работает проституткой. Он не стал спрашивать, но и без того не сомневался, что этим и объяснялось нападение покалокас: эти сумасшедшие тетки реагировали на прилюдные проявления страсти едва ли не также, как на музыку, и если там, в переулке, они наткнулись на исполнение ею своих профессиональных обязанностей, этого было более чем достаточно, чтобы спровоцировать катавасию, которую прервал своим вмешательством Ривас. Клиент же, судя по всему, успел вовремя улизнуть.

Когда он на заре уходил от нее, она заявила, что в долгу перед ним, так что на протяжении нескольких следующих лет он принимал этот долг по частям, заглядывая к ней, когда ему хотелось чего-нибудь этакого, а никакой доступной девицы под рукой не имелось. Возможно, потому, что ни он, ни она не ждали от этой связи ничего особенного, да и испытывали друг к другу разве что легкую, чуть покровительственную симпатию, их отношения не оборвались ссорой, как это обычно бывало.

Интересно, подумал он, пытаясь вспомнить, где она живет, застану ли я ее на старом месте? И, кстати, осталось ли еще что-нибудь от этого ее большого долга?

Дом, когда он, несколько раз свернув не в ту сторону, наконец нашел его, выглядел как-то непривычно, однако спустя пару секунд Ривас понял, что изменения здесь ни при чем: просто прежде он ни разу не видел его при дневном свете. Вот свинья, подумал он про себя. Поэтому он с осторожным оптимизмом поднялся на крыльцо и постучал. Дверь ему отворил мужчина, и обстановка, по крайней мере то, что Ривас смог разглядеть за его спиной, тоже было другое.

Мужчина подозрительно нахмурился, и Ривас представил себе, на что похож со стороны – в бинтах, небритый, изможденный и грязный.

– Прошу прощения, сэр, – начал он, стараясь говорить как можно почтительнее. – Я пытаюсь найти молодую даму, которая жила здесь... гм... восемь лет назад.

– Я здесь всего третий год, – заявил мужчина, так и продолжая хмуриться. – А как ее зовут?

Ривас почувствовал, что краснеет.

– Я... я не помню... Симпатичная такая, худощавая, волосы темные...

Мужчина презрительно выругался и захлопнул дверь.

Ощущая себя предельно униженным, Ривас спустился с крыльца и свернул за угол. Наверное, стоило бы заглянуть в старое «Бомбежище», подумал он – если оно, конечно, никуда не делось, – вот только когда Стив Спинк нанял меня играть у него в Эллее, я ведь просто слинял, даже не предупредив старину Хэнкера о своем уходе.