– Я хочу твоей смерти!

– Говорят, что раскаяние полезно для спасения души.

Равель бросил мимолетный взгляд на Аню, которая стояла, сжав руки на груди и следя за ними расширившимися глазами. Он не знал, что она нашла в этом испорченном образце представителя сильного пола, но если это будет возможно, он сохранит его для нес. Было бы гораздо лучше, если бы он устранил Муррея, лучше для Нового Орлеана, лучше для Ани. Но ему не хватало храбрости. Не потому, что ему не хватало воли нанести финальный удар – он так легко мог покончить и с дуэлью, и с жизнью Муррея. Но не на глазах у Ани. Он не мог заставить себя убить мужчину, которого она любила, не мог снова заставить себя вынести проклятье в ее глазах.

Было бы гораздо лучше, если бы они с Мурреем были равными соперниками, если бы в этом было больше опасности.

Он проклинал самоуверенность Николса, которая дала ему повод думать, что после нескольких уроков в Эксчейндж-элли он стал фехтовальщиком. Это было то же самое, что так часто случалось с ним в прошлом; мастерство Равеля, отточенное в тысячах упражнений и тренировочных боев с мастером, которым был его отчим, давало ему несправедливое преимущество. Использовать в поединке все известные ему старинные движения, уловки, и хитрости означало превратить дуэль в простой обряд убийства. И хотя удержаться от этого значило предать друзей и цель, которую они преследовали, он должен был это сделать, потому что здесь была Аня. Он не мог играть роль убийцы или даже предназначенную ему роль божьей кары, во всяком случае не тогда, когда она смотрела на него.

Аня встретила взгляд Равеля, такой же быстрый и смертельный, как удар шпаги, и почувствовала, что он поразил ее до глубины души. Она с ужасом увидела таящееся в этом взгляде отчаяние, боль и тщетность усилий. Именно так Равель смотрел на нее, когда она семь лет назад обвинила его в убийстве Жана. Здесь, на этом поле, она была его bete noire[30], напоминанием о прошлом, от которого не уйти. Это было его слабостью, мешало ему проявить все свое мастерство, мешало ему как следует защищаться от человека, который пытался убить его. Неточный расчет, секунда невнимания – и все может закончиться трагически.

Муррей сделал шаг назад, оступился и поскользнулся в мокрой от росы траве. Это движение было настолько знакомым, что у Равеля по спине пробежала дрожь. Именно так Жан поскользнулся на мокрой траве той ночью, здесь, на этом самом поле, под этими старыми дубами, покрытыми свисающим мхом.

Дуэль не может бесконечно продолжаться таким образом. Ее необходимо так или иначе закончить. Он терпеливо ждал, пока Муррей поднимется, а затем, демонстрируя свою блестящую технику, делая скользящие и режущие движения мерцающим, как серебро, клинком, начал надвигаться на своего соперника. Муррей отступил и оборонялся, сжав зубы, пот заливал ему глаза. Но это практически не принесло ему никакой пользы. Рука Равеля была такой же закаленной и гибкой, как его клинок, и их обоих направляла ясная мысль и неумолимая воля.

Ложный выпад, ответный удар. Края клинков со скрежетом встретились. Клинок Равеля, вращаясь, уперся в другой клинок, изгибая и выдавливая его из руки. Пальцы Муррея разжались, и его шпага, завертевшись в воздухе, упала на траву с глухим звоном.

Ритуал снова был соблюден. Всем собравшимся на этом поле было ясно, что Равель мог с такой же легкостью пронзить клинком Муррея. Но когда тот отказался признать свое поражение и снова объявил о том, что его честь не удовлетворена, послышался громкий ропот секундантов и присутствующего на дуэли хирурга. Тем не менее, следуя повелительному жесту Равеля, секунданты подняли шпагу Муррея, вытерли ее насухо и снова вручили ему. Поединок продолжался.

Что сделает Равель сейчас? Ответа не пришлось долго ждать. Клинки звенели, как колокольчики, сверкали, как молнии, скрещиваясь, выравниваясь, и когда мужчины разошлись, другая рука Равеля тоже оказалась окровавленной.

Он снова разрешил сопернику уколоть себя. Но эта рана была глубже, чем первая, так как на рукаве быстро расплывалось алое пятно. Сейчас, конечно же, Муррей не мог отказаться прекратить поединок.

Он мог. И сделал это. Хирург забинтовал руку Равеля, и они снова стали лицом к лицу.

Аня почувствовала, как по ней пробежала дрожь. Затем еще раз и еще. Звуки скрещивающихся клинков действовали на ее нервы так, что хотелось кричать. Сколько еще это может продолжаться? Должно быть что-то, что она могла бы сделать, но что? Что?

Гаспар покачал головой.

– Никогда, ни разу в жизни я не видел ничего подобного. Это великолепно!

Аня повернула голову и посмотрела на него как на сумасшедшего.

– О чем вы говорите?

– Жди. Жди и смотри, – сказал он и тихо восхищенно засмеялся.

Аня отвернулась от Гаспара и продолжала напряженно вглядываться в происходящее. Еще одно ранение, на этот раз в бок, когда Равель, двигаясь назад, отклонился, чтобы избежать сильного удара Муррея. Вопрос был чистейшей формальностью.

Муррей выдохнул свой отказ, но в его глазах светился триумф.

Не обращая внимания на тяжелые взгляды секундантов Равеля, он ожидал момента, когда Равель допустит ошибку в расчетах, ошибку, которая позволит ему прикончить его. Он плотнее ухватился за эфес своей шпаги, и поединок продолжался.

Постепенно Аня начала понимать, что имел в виду Гаспар. Это было так просто и одновременно так хитро, так благородно и так дьявольски ловко, так таинственно и при этом очевидно основано на дуэльном кодексе.

Муррей, казалось, не понимал, что с каждой каплей крови Равеля, которую он проливает, он все быстрее приближается к собственному концу. Это был поединок чести, а не выносливости или мастерства.

Упрямая настойчивость Муррея на сатисфакции перед лицом великодушия его соперника свидетельствовала о том, что он не является джентльменом, так же ясно, как ясно свидетельствовало бы об этом разоблачение его тайной деятельности.

Если целью этой дуэли было дискредитировать Муррея, то Равель успешно добивался этой цели.

Но как далеко заведет его это жертвование собой? Сколько крови он должен потерять, прежде чем сочтет свою задачу выполненной?

С таким количеством ран, как бы малы они ни были, как долго он сможет позволять Муррею колоть себя только в тех местах, которые он сам выберет?

И действительно ли его цель была таковой, какой она казалась, или здесь присутствовал также элемент искупления? Искупления за смерть другого молодого человека здесь, на этом поле, семь лет назад?

Раны стали прибавляться быстрее – порез в плечо, еще один удар в руку, царапина на щеке чуть пониже глаза. Казалось, теперь места выбирал Муррей, а Равель только уклонялся, чтобы избежать радикальных результатов. Секунданты Равеля с беспокойством подошли к нему, как бы намереваясь прекратить поединок, но он, упрямо покачав головой, остановил их. Его друзья были в растерянности. Этот поединок вышел настолько далеко за рамки дуэльного кодекса, что они в конце концов перестали вмешиваться. Секунданты Муррея, хотя они и должны были присоединиться к секундантам Равеля в попытках прекратить дуэль, были людьми того же сорта, что и Муррей: они стояли под деревом, открыто торжествуя.

Ответные удары Равеля замедлились, его лоб покрылся испариной, а волосы взмокли. Он дышал так же тяжело и хрипло, как и Муррей, и с каждым вдохом кровавые пятна на его рубашке расплывались все шире. Муррей, растянув губы в хищной улыбке, нацелил свой удар в грудь Равеля. Быстрое движение, звон стали, и когда двое мужчин разошлись, рубашка на груди у Равеля была порвана, а на самой груди прибавился еще один небольшой порез, но на этот раз и у Муррея появился порез на шее. Он прижал к нему левую руку, затем отнял ее и с недоверием уставился на свои окровавленные пальцы. Равель сделал шаг назад, опустив шпагу. Внезапно повисла тишина.