Он не заметил, как пролетело время первой половины матча, но вот раздался топот многих ног, хриплые запыхавшиеся голоса – команда ввалилась в раздевалку на перерыв. Серебряков был здесь, дождался, не ушел, и эти его преданность, смирение, раскаяние говорили больше всяких слов.
Иван Степанович задумчиво прошелся по проходу между вытянутых отовсюду ног, остановился, запокачивал коленкой. Скачков, закатывая на животе футболку и унимая грудь, вдруг поймал его потаенный вопросительный взгляд. Они поняли друг друга без слов. «Можно», – кивнул Скачков и облегченно опрокинулся, закрыл глаза.
– Серебряков! – позвал Иван Степанович и остальное договорил кивком и жестом пальца.
Как встрепенулся парень, как лихорадочно он принялся срывать с себя одежду! И вздох, единый вздох пронесся по загудевшей раздевалке.
– Влад, лови! – Арефьич заботливо кинул ему нарезанные из бинта подвязки для гамаш.
– Влад, на стол! – позвал Матвей Матвеич.
Врач Дворкин уже протягивал ему свеженькую форму запасного игрока с номером «12» на спине. Плевать! Не в цифре дело!
Надо было слышать, какой овацией разразился стадион, увидев Серебрякова. Ускоряясь, работая ногами мелко-мелко, он пробежался по полю, чуть разогрелся и направился в центральный круг, к мячу, на свое привычное в команде место. Опять доверенное, возвращенное!
Этот матч, вернее, половину матча, его остаток, Серебряков провел с таким подъемом и старательностью, словно вновь доказывал, что он весь, с ног до головы, принадлежит команде, и только ей.
Его присутствие на поле сказалось сразу же – Скачков почувствовал, как ослабел напор динамовцев, и стал все чаще выходить вперед. С мячом Скачков продвинулся по краю, заметил, как остро открывается Серебряков и просит, молит выдать ему пас – неважно, что его пасут и стерегут! «Дай, Геша, только дай!» Что ж, будь что будет, – Скачков не очень сильно дал вразрез. В окружении троих защитников Серебряков все сделал мастерски, в одном движении: он грудью принял мяч, чуть развернулся на ворота и, не давая мячу опуститься, врезал с лету. Куда там вратарю – такие мячи не берутся!
Весь стадион поднялся на ноги и так взорвался, так загремел, что общий голос ликования достиг окраин города, и там в садочках, у калиток, пенсионеры, коротая вечер, понимающе переглянулись и покивали один другому: ага, забили!
А Серебряков бежал по полю, как молодой олень, и глох от мощных криков обожания, любви и преданности, накатывавшихся на него со всех сторон. Но что проникло ему в переполненное сердце и отозвалось ответным теплым чувством, так это одобрение увальня Стороженко, сделанное по обыкновению грубовато, но от души:
– Молодец, Влад, – и пихнул его кулаком в спину. – Красавец! Гол, сравнявший счет, настолько взвинтил темп, что «Локомотив» минут через пятнадцати – двадцать вынужден был произвести еще одну замену, на этот раз Федора Сухова, вконец сдыхающего на своем краю. Произошло это после того, как Серебряков, находившийся под бдительным присмотром двух защитников, увидел на краю открывшегося Сухова и, не раздумывая, скрытно, пяткой ткнул ему на выход. Мяч, выкатившийся из сутолоки игроков, заставил стадион подняться на ноги и охнуть. Гол казался неминуемым, остановись только, подправь как следует под ногу – никаких помех. Однако Федор, разогнавшись, как летел по краю, так, не задерживаясь, и залепил что было силы, и на трибунах взвыли от досады и разочарования – мяч ушел намного выше верхней штанги и через весь сектор для прыжков улетел на южную трибуну. Владик Серебряков поднял над головой кулаки, затем хватил себя по бедрам: такой момент! За воротами Турбина, гневно наливаясь кровью, ходил, как в клетке, Иван Степанович. Иногда он резко, вбок, бросал что-то сидевшему на чемоданчике Матвею Матвеичу, тот понимающе кивал и сплевывал под ноги. Таких возможностей за всю игру раз-два и обчелся. Ну, Сухов, ну, пижон! А все гуляночки, друзья и собутыльники, после Вены, едва вернулись с Кубком, Федора вместе с Комовым снова стали замечать в разных веселых местах…
Покуда Сухов, искусно приволакивая ногу, хромал к себе на место, к нему пристроился Виктор Кудрин, посмотрел ему на голову, на ноги, опять на голову:
– Что, Федюнь, солярка кончилась?
Федор огрызнулся, высвобождая мокрую шею из тесного ворота шерстяной футболки. Грудь его вздымалась, хлюпала, в глазах блуждало выражение загнанного жизнью неудачника. Кудрин отстал.
За воротами Иван Степанович обернулся к скамейке с запасными, и парнишка из дублеров, проворно вскочив, одним движением спустил вниз тренировочные брюки.
Сухова провожали с поля свистом. (Сдержанно вела себя одна западная трибуна. За эту сдержанность ее и уважал Скачков. На других трибунах, с их разнузданностью в любви и осуждении, было больше футбольных обывателей). Вчерашний кумир, Федор Сухов брел к туннелю с опущенною головой, а вслед ему свистели и орали, мстительно и зло. Негодование трибун было равно недавнему восхищению. Иногда Федор поднимал затравленные глаза, и в них были недоумение и боль: неужели все против него? Да, сегодня все, кто пришел на стадион, были настроены против. Еще совсем недавно они его любили.
После замены Сухова игра еще продолжалась, возникали острые моменты у тех и у других ворот, однако результат так и не изменился: ничья.
Скачков видел, что Иван Степанович расстроен недобором «железного» очка. По скрытной бухгалтерии, которую мысленно ведет каждый тренер, он, конечно, планировал очки из такого, приблизительно, расчета: ничья в гостях и выигрыш у себя дома. Одно очко – потеря вроде бы небольшая, несколько раз уже бывало, что при окончательном подсчете осенью его-то могло и не хватить!
Игры на выезде начали с поражения в Минске. Проигранный матч показал, что «Локомотив», несмотря на некоторые успехи, еще не достиг того класса, когда команда добивается желаемого результата даже в тот день, если игра не клеится.
Проигрыш практически перечеркнул надежды «Локомотива» пробиться в нынешнем сезоне в десятку лучших. Сезон был в разгаре, а в таблице значились скудные три очка. (Правда, из-за «окна» «Локомотив» и сыграл меньше других).
В Минске, на другой день после матча, Иван Степанович собрал команду у себя в номере (улетали вечером). Ребята собирались неохотно: знали, о чем будет разговор. И тяжко, стыдно было смотреть в глаза Степаныча. Ребята понимали, что тренеру куда труднее, чем игроку. Тяжесть поражения команда обычно делит поровну на всех, а тренер несет свою вину в тоскливом одиночестве, делиться ему не с кем. Да и утешать его никто не станет – только ругать, указывать на недостатки, на просчеты. Поэтому, собравшись в номере у тренера, ребята не жалели критики в адрес самих себя. Согласились все, что, конечно, скрывать нечего – после Вены, да после домашнего матча с армейцами задрали нос. И на тренировках стали убавлять старания, и на поле выбегали с эдакой прохладцей: дескать, все теперь нам трын-трава! Было, было!
Дома, после убедительной победы над армейцами, Брагин опубликовал отчет, где отмечал, что «Локомотив», буквально на ходу вводит и обыгрывает молодых, выражал надежду, что смена поколений, заставшая команду буквально на «марше», не даст «Локомотиву» засидеться на последней строчке в таблице.
После Минска вылетели на Кавказ. «Минский душ», как называл последний проигрыш Иван Степанович, сказался. В Ереване вдруг выдалась опять великолепная игра, и «Локомотив» поверг ереванских болельщиков в траур, заколотив в ворота хозяев три боевых безответных мяча (первый из них, тряхнув стариной, красиво засадил Федор Сухов; неузнаваемо менялся человек, едва отрывался от домашних соблазнов!).
Дома, перед отъездом в долгое турне, Скачков все же не выдержал и вынудил Каретникова на откровенный разговор о своем уходе на покой. Надоело быть в неведении. К напору Скачкова, когда он грубовато, в лоб, задал свой больной вопрос, Иван Степанович был явно не готов.
– Геш, милый… – Иван Степанович, словно пойманный на тайном деле, отчаянно покраснел, – по-моему, я тебе ничего пока не говорил? Ведь так?
