Витька сперва был доволен, что все так хорошо складывается. Но результат оказался совершенно неожиданный: Люська по уши влюбилась в Цезаря. А Цезарь… он, бедняга, видимо, тоже. И радовался, и маялся. И сказал наконец Витьке чуть не со слезами:

— Это ставит меня в крайне двусмысленное положение…

— Да чего уж там… — вздохнул Витька.

Дело в том, что он все больше невольно заглядывался на Лис. И чувствовал себя поэтому виноватым перед Рэмом. И был счастлив, когда Лис ему по секрету сообщила, что Рэм «окончательно спятил из-за этой девятиклассницы Вальки, самой большой воображалы в Луговом…».

Конечно, все эти душевные терзания считались тайными, но на самом деле…

— Так у нас все свихнутся от этой дурацкой влюбленности, — озабоченно сказал Ежики Ярику и Филиппу.

— Ну уж фиг, — отозвался Филипп. — Я, по крайней мере, из ума не выжил…

Он подрос, посерьезнел, Филипп Кукушкин. Стал молчаливее. Он очень тосковал по Петьке. Казалось бы, чем больше проходит времени, тем глуше печаль. Но у Филиппа было не так. Чуть закроет глаза — и кажется, что опять гладит он Петькины перья и теребит налитой гребень. «Ко-о…» — Дядя Дима, — насупленно сказал он однажды, когда засиделись за своей многомерной и хитроумной игрой, — а можно по Петьке устроить службу? Ну, как это называется у вас, поминанье, что ли.

Отец Дмитрий смеяться не стал, но сказал строго:

— Он, конечно, петух был знаменитый, да посуди сам, как же это сделать? Панихиды служат только по людям, ибо сказано, что лишь человек имеет бессмертную душу и надобно молиться, чтобы она обрела царство небесное…

— Но можно ведь просто так, — пробормотал Филипп. — Не надо ему царства…

Про бессмертие человеческих душ он никогда не задумывался, но что касается Петьки… Ушел же Кригер от гибели при эксперименте в «Сфере». Может, и сейчас… Ну, если не сам Петька, то, возможно, его тень где-нибудь летает в дальних пространствах. Иногда, во время своих путешествий по ступеням стеклянной лестницы, Филипп даже вздрагивал от ожидания: вот-вот шумно спланирует Петька из пустоты, заворкует радостно. Не случилось пока такого и, наверно, не случится. Но вдруг…

— Жалко вам, что ли, — уже с нехорошим щекотаньем в горле прошептал Филипп.

— Да не жалко, Филюшка, а не по обычаю это. Не по закону… Да и к чему тебе? Ты же самый что ни на есть неверующий!

— А я разве для себя? Я для него. Это… ну, как прощание. А то закопали — и будто не было… Ну, можно свечку зажечь?

— А почему же в церкви-то обязательно?

— А где? На улице? Задует же…

Филипп лег щекой на плюшевую скатерть и стал смотреть в черное окно. Ноябрь был, поздний вечер.

— Грехи наши… — сказал отец Дмитрий. — Пошли…

Они долго шагали по пустой и темной улице Лугового. Подморозило, летели в лицо невидимые редкие снежинки.

Отец Дмитрий отпер тяжелую дверь. Потом отодвинул вторую, стеклянную.

— Свет зажигать не будем, а то увидят с улицы…

Они остановились у стены. Желтоватое пятно от фонарика прошлось по портрету печальной такой, большеглазой тетеньки с мальчиком на руках. Как на образке, что носит Юр-Танка. Картина эта, украшенная чеканным металлом, висела в обрамлении белокаменной старинной резьбы. Круг света пошел по резьбе вниз — по сплетениям цветов и листьев. В полуметре от пола тянулся широкий карниз. Квадратная полуколонна с резьбой опиралась на него, и здесь, между каменных веток, завитков и соцветий, был вплетен в орнамент задорный, с растопыренными крыльями и раскрытым клювом петушок.

— Вот тут и поставь… Держи… — Отец Дмитрий протянул свечку. Тонкую, будто карандаш. Чиркнул зажигалкой.

Филипп осторожно зажег фитилек, потом капнул воском на карниз, прилепил свечку. Огонек трепетал и подмигивал, петушок будто шевелился. Он был не похож на Петьку… но все-таки чуть-чуть похож…

Филипп рукавом куртки вытер лицо, стал смотреть и молчать.

Свечка горела быстро, и когда убавилась до половины, отец Дмитрий сказал:

— Пойдем…

— А гасить не надо?

— Догорит и сама погаснет.

Они вышли на крыльцо. Стало еще холоднее, появились звезды.

— Ну, что? Проводить до дому? — спросил отец Дмитрий.

— Не… До свидания. Спасибо… — выдохнул Филипп. И с крыльца шагнул в межпространственный провал.

Когда ему бывало грустно, он летел не на стеклянную лестницу, а в какие-нибудь глухие и печальные места. Среди них было и такое: болотистая равнина под осенним серым небом, а на ней бесконечная, очень прямая насыпь с рельсами. По этой насыпи шел заросший человек в истрепанной кожаной одежде мотоциклиста. Шел и шел, днями и ночами. Не ведая конца.

Однажды Филипп рассказал о нем отцу Дмитрию. С каким-то смущением, с виноватостью даже.

— Все идет, идет. Не может ни сесть, ни упасть…

Отец Дмитрий ответил без привычной мягкости:

— Сам себе выбрал такое… Он стрелял в детей. Возможно ли более черное дело?

— Он говорит, что не виноват, потому что выполнял приказ, — сумрачно объяснил Филипп на следующий день.

— Никаким приказом нельзя оправдать этот грех…

— Он говорит, что все понял и больше никогда не будет, — сказал Филипп еще через неделю. — Он просит, чтобы ему простили грех.

— Грех может быть отпущен, если человек раскаялся.

— Но он же говорит… Он…

Дмитрий Игоревич резко выпрямился:

— Он лжет! Он просто хочет избавиться от тяжкого пути. При чем здесь отпущение грехов? Если человек раскаялся всей душой и ужаснулся своим делам, путь кончится и сам отпустит его… …А пока через грани Кристалла, через многие пространства, все еще идет человек в черной коже. Тот, кто стрелял в детей и кто, если прикажут, будет стрелять снова.

И при мысли об этом Цезарь Лот иногда обрывает смех или разговор, хмурится и крутит на шнурке тяжелую медную пуговицу.

Белый шарик не знал, когда и как он появился на свет. Ему казалось, что он существует всегда… Впрочем, нет. Понятие «всегда» ему тоже было незнакомо, потому что он еще не ведал, что такое Время. Он висел в пустоте, и единственным его чувством, единственным проблеском сознания было: «Я есть».

Но пришел час, и ощущение чего-то постороннего коснулось его щекочуще и беспокойно (позднее Шарик узнал, что это был импульс Большого Белого шара). В ответ Белый шарик непроизвольно ощетинился лучами мгновенных импульсов. Так насекомое, очнувшееся в темной коробочке, усами и лапками щупает картонные стенки. Шарик ощупал импульсами ближнюю часть пространственно-временного континуума. Даже этот маленький кусочек мира показался ему пугающе громадным. Но страх беспредельности растаял, когда Белый шарик понял, что одиночество ему не грозит.

Шаров было множество. Разной величины и разного цвета. (Цвет — это частота и длина импульсов особого рода, таких медленных, что они не годятся для общения и активных воздействий на мир, а служат чаще всего только оболочкой.)

Но великую россыпь дальних шаров Белый шарик воспринимал отрешенно и вначале ни с кем из них не общался. А его соседями и наставниками оказались четверо. Вернее, пятеро, но Желтые близнецы жили так тесно друг с другом, что Шарик всегда воспринимал их как нечто единое. А кроме Близнецов были: Большой Белый шар, Красный шар и Темно-красный шарик. Если соединить их прямыми линиями, то образовывалась трехгранная пирамида — и каждый шар на своей вершине (а Желтые близнецы, естественно, вместе). Белый же шарик висел в центре этой пирамиды, на перекрестке импульсов нарастающей информации, от которой порой кружилась голова…

Стоп! Никакой головы, разумеется, у Белого шарика не было. Но, рассказывая о нем людям, невозможно обойтись без человеческих понятий. Иначе получится не повесть, а толстенный сборник формул, графиков, стереосхем и ключевых уравнений с весьма спорными обоснованиями многомерности кристаллических граней. Два простых слова: «Шарик встревожился» — превратились бы в несколько страниц с анализом аритмии внутреннего гравитационного поля и антипозиций внеконтурного излучения. Во всем этом сразу не разобрались бы ни самоотверженные энтузиасты из группы «Кристалл-2» в обсерватории «Сфера», ни даже четвероклассник Филипп Кукушкин из поселка Лугового. Что уж говорить про читателей!