Теперь, когда они собирались у кондитерского магазина, Цайтсус порой запускал им бодрящие речи. В тот день, когда Департамент ограничил выдачу боеприпасов, Цайтсус рассказывал об этом своим бойцам, стоя с непокрытой головой под мокрым февральским снегом. И трудно было сказать, тающий снег стекает по его щекам или слезы.

– Ребята, – говорил он, – кое-кто из вас был здесь, когда наш Патруль только появился. Я вижу здесь пару человек, на чьи противные хари смотрел каждое утро. Многие от нас ушли, и слава Богу. Если где-то платят больше, тем лучше для нас, я считаю. Мы не слишком хорошо оснащены и не богаты. Если бы у нас был профсоюз, то могу точно сказать, что многие из тех противных рож приходили бы сюда каждый день. Но теми, кто все-таки приходит, чтобы без всяких жалоб ползать в человечьем дерьме и крокодильей крови по восемь часов в сутки, – теми я горжусь. Наш патруль – за то короткое время, когда он был Патрулем, – часто урезали, но мы не слышали, чтобы кто-нибудь хныкал по этому поводу, потому что это хуже, чем дерьмо. Ну, а сегодня нас опять урезали. Теперь каждая смена будет делать пять обходов в день вместо десяти. Там, в центре, думают, что вы, ребята, даром тратите патроны. Я-то знаю, что это не так, но попробуйте объяснить это тем, кто никогда не был внизу, потому что боялся изгваздать свой стодолларовый костюм. Поэтому я могу лишь сказать вам: действуйте наверняка и не тратьте время на сомнительные случаи. Просто продолжайте в том же духе, что и раньше. Я горжусь вами, ребята. Как я вами горжусь!

Они смущенно переминались с ноги на ногу. Цайтсус больше ничего не сказал, только стоял вполоборота и смотрел на пожилую пуэрториканку с сумкой, ковылявшую к жилым кварталам по другой стороне Колумбус-авеню. Он всегда говорил, что гордится ими, и, несмотря на его зычную глотку, несмотря на его профсоюзную манеру вести дела и на манию великой цели, они любили его. Ибо под темными очками и пиджаком из акульей кожи скрывался такой же шалопай, как они; и лишь случайное сплетение времени и пространства удерживало их от того, чтобы выпить с ним вместе. А поскольку они любили его, то гордость Цайтсуса за «наш Патруль», в которой никто не сомневался, вынуждала их чувствовать себя неловко – навевала мысли о тенях, в которые они стреляли (винно-пьяные тени, тени одиночества); о том, как дрыхли во время работы возле отстойников у реки; о ругани, произносимой, правда, столь тихим шепотом, что даже напарник не слышал; о крысах, которых они пожалели и дали им уйти. Они не разделяли гордости босса, но могли ощутить вину за то, что он испытывает ложные чувства; они понимали без особого удивления или мучительных раздумий, что гордость – за «наш Патруль», за себя или даже за смертный грех – нс существует в реальности так, как, скажем, пустые пивные бутылки, за которые можно получить наличные на проезд в метро и найти очаг, чтобы немного поспать. Гордость нельзя ни на что обменять. Что получал за нее простодушный бедняга Цайтсус? Сокращение финансирования, и только. Но они любили его, и ни у кого не находилось мужества его вразумить.

Насколько мог судить Профейн, Цайтсус его не знал и им не интересовался. Профейн хотел бы думать, что он – одна из тех повторяющихся противных рож, но на самом деле пришел-то он совсем недавно. После речи о боеприпасах он решил, что у него нет права судить о Цайтсусе. Видит Бог, он не ощущал никакой групповой гордости. Это была работа, а не какой-то там Патруль. Он научился обращаться с карабином, научился даже разбирать его и чистить, и сейчас, по прошествии двух недель, наконец стал казаться себе менее неуклюжим. В конце концов, он ведь не прострелил себе случайно ногу или еще что похуже.

Ангел запел: «Mi corazon, esta tan solo, mi corazon»… [90]

Профейн смотрел на свои высокие сапоги, движущиеся в такт песне Ангела; на отблески фонаря, мерцающие в воде; на плавное повиливание хвоста аллигатора впереди. Они приближались к люку. Точка рандеву. Гляди в оба, Крокодилий Патруль. Ангел пел и плакал.

– Кончай, – сказал Профейн. – Если начальник Банг там, наверху, то ты в заднице. Протрезвись.

– Ненавижу начальника Банга, – провозгласил Ангел. И засмеялся.

– Ша, – сказал Профейн. У начальника Банга было переговорное устройство, пока его не отобрали представители Комитета по связи. Теперь он таскал с собой доску для записей и составлял ежедневные отчеты для Цайтсуса. Он почти не разговаривал, если не считать отдачи приказов. Но одной фразой пользовался всегда: «Я начальник». Иногда говорил: «Я Банг, начальник». По теории Ангела, он таким образом сам себе об этом напоминал.

Впереди тяжело копошился обреченный на гибель аллигатор. Двигался медленнее, словно разрешал догнать себя и покончить с этим. Они подошли к люку. Ангел взобрался по лесенке и постучал коротким ломиком в крышку. Профейн держал фонарь и одним глазом присматривал за крокодилом. Снаружи послышались скрежещущие звуки, и крышка внезапно приподнялась с одной стороны. Образовался полумесяц небесно-розового неонового света. Дождь плескал Ангелу в глаза. В полумесяце возникла голова начальника Банга.

– Chinga tu madre [91], – доброжелательно сказал Ангел.

– Доклад, – сказал Банг.

– Он уходит, – крикнул Профейн снизу.

– Мы гоним одного, – доложил Ангел.

– Ты пьян, – обнаружил Банг.

– Нет, – возразил Ангел.

– Да, – рявкнул Банг. – Я начальник.

– Ангел, – сказал Профейн, – пошли, а то мы его потеряем.

– Я трезв, – сказал Ангел. Ему вдруг подумалось о том, как приятно будет дать Бангу в зубы.

– Я тебя запищу, – сказал Банг. – От тебя разит спиртным.

Ангел полез наружу.

– Пожалуй, мы с тобой это обсудим.

– Эй, ребята, вы что? – встревожился Профейн. – Тоже мне, нашли забаву.

– Продолжай, – крикнул Банг в люк. – Твоего напарника я отстраняю за нарушение дисциплины.

Ангел, наполовину вывалившись из люка, укусил Банга за ногу. Банг взвыл. Профейн увидел, как Ангел исчез, а на его месте снова появился световой полумесяц. Снаружи хлестал дождь и стекал внутрь люка по каменной кладке. С улицы доносились характерные звуки начавшейся драки.

– Да ну их к дьяволу, – решил Профейн. Повернул луч фонаря вниз и увидел кончик хвоста аллигатора, с шуршанием скользнувший за поворот туннеля. Профейн пожал плечами.

– Продолжим, – сказал он себе, – болван.

Он удалился от люка, надежно зажав под мышкой ружье и неся в другой руке фонарь. Впервые он охотился в одиночку. Но ему не было страшно. Когда придется стрелять, он найдет, куда поставить фонарь.

Профейн прикинул и решил, что находится где-то под Ист-Сайдом. Он уже вышел за пределы своего района – Боже, неужели придется гнаться за крокодилом через весь город? Он повернул за угол, небесно-розовый свет пропал. Теперь Профейн и аллигатор перемещались, ограничивая собой рыхлый пространственный эллипсоид, осью которого был связывающий их тонкий луч фонаря.

Свернули налево, к окраинам. Поток под ногами стал немного глубже. Они вошли в пределы Прихода Фэйринга, названного так по имени священника, который жил наверху много лет назад. Во времена Великой Депрессии 30-х годов, в час апокалиптического благодушия, он вдруг решил, что после гибели Нью-Йорка городом завладеют крысы. Он проводил по восемнадцать часов в день в своем районе, наводненном толпами безработных и миссионерскими организациями, и всем нес покой, чиня истрепанные души. Впереди ему виделся только мегаполис умерших от голода, усеявших тротуары и траву парков, плавающих брюхом вверх в фонтанах, повесившихся на фонарных столбах. Город, а возможно, и вся Америка – дальше его кругозор не простирался – будет принадлежать крысам еще до конца года. В связи с этим отца Фэйринга посетила мысль, что неплохо бы наставить крыс на путь истинный, то бишь обратить их в католичество. И однажды вечером, в самом начале первого срока Рузвельта, он спустился в ближайший канализационный люк, взяв с собой Балтиморский Катехизис, требник и, неизвестно по какой причине, экземпляр «Современного кораблевождения» Найта [92]. Первым делом (гели верить дневнику, обнаруженному через несколько месяцев после его смерти) он на века благословил это место и изгнал нескольких демонов из всех вод, протекающих между Лексингтоном и Ист-Ривер, а также между 86-й и 79-й улицами. Эта область и стала Приходом Фэйринга. Благословение теперь обеспечивалось адекватным запасом святой воды, а когда он обратит всех крыс прихода, исчезнет и необходимость в индивидуальном крещении. Он также ожидал, что другие крысы прослышат о том, что творится под верхней частью Ист-Сайда. и тоже придут, дабы обратиться. В недалеком будущем он видел себя духовным лидером всего населения Земли. Поэтому он считал достаточно скромным ежедневное жертвоприношение из трех своих прихожан для обеспечения себе физического пропитания в обмен на пищу духовную, которую он давал им.