Стенсил пересек улицу. Шеренги разомкнулись, и работяги разошлись. Цайтсус какое-то время смотрел на них, потом повернулся и увидел Стенсила. Светлевшее на востоке небо отражалось в очках Цайтсуса, превращая линзы в пустые бледные стекляшки.

– Ты опоздал, – гаркнул Цайтсус. Верно, подумал Стенсил. На несколько лет. – Подойди к бригадиру Банту, вон тому парню в клетчатой рубашке.

Стенсил вдруг понял, что он трое суток не брился и столько же времени спал в одежде. Поскольку все, хотя бы намекающее на переворот, привлекало его внимание, он подошел к Цайтсусу, изобразив улыбку на манер своего отца – в стиле дипломатической службы.

– Мне не нужна работа, – сказал он.

– Англичанин хренов, – сказал Цайтсус – Последний англичанин, который работал у нас, душил аллигаторов руками. Вы ребята что надо. Может, попробуешь один раз?

Естественно, Стенсил спросил, что попробовать, и контакт был налажен. Чуть позже они уже сидели в конторе, которую Цайтсус делил с какой-то малопонятной сметной шарагой, и обсуждали проблемы канализации. Где-то в парижском досье, вспомнил Стенсил, была запись беседы со служащим «Colecteurs Generaux», который занимался главным канализационным каналом, проложенным под бульваром Сен-Мишель. Этот человек, который тогда уже был стар, но сохранил удивительную память, рассказал, что незадолго до начала Первой мировой войны, во время одного из обходов, проводившихся каждую вторую среду, видел женщину, которая могла быть V. Однажды Стенсилу уже повезло с канализацией, и он не видел причин, почему бы не попробовать еще раз. Они с Цайтсусом отправились перекусить. День только начинался, шел дождь, и разговор вращался вокруг историй, связанных с канализацией. К ним присоединились несколько ветеранов, которые поделились своими воспоминаниями. Не прошло и часа, как всплыло имя Вероники, упомянутой в дневнике под инициалом V., любовницы священника, которая хотела стать монахиней.

Даже в помятом костюме и со свежепроросшей бородой Стенсил был очарователен, и даже направляясь к выходу, он продолжал убедительно болтать без умолку, стараясь не выдать своего интереса. Однако другие остались. И куда же идти теперь? Он уже узнал все, что хотел узнать о Приходе Фэйринга.

Когда он выпил еще две чашечки кофе, полицейский ушел, и через пять минут появились Рэйчел, Фу и Хряк Бодайн. Они втиснулись в «плимут» Фу. Фу предложил поехать в «Ржавую ложку». Хряк был полностью «за». Рэйчел, благослови Бог ее душу, не стала скандалить и задавать лишних вопросов. Они вышли в двух кварталах от ее дома. Фу потащился дальше по Риверсайд-драйв. Снова пошел дождь. На обратном пути Рэйчел произнесла лишь одну фразу: «Должно быть, у тебя болит задница». Сказала, глядя сквозь длинные ресницы, с ухмылочкой маленькой девочки, и секунд десять Стенсил чувствовал себя кастрированным кокером, каким его, наверное, и считала Рэйчел.

Женщины в представлении Профейна-шлемиля всегда связывались с мелкими неприятностями: порванными шнурками, разбитыми тарелками, булавками в новых рубашках. Фина не была исключением. Прежде всего Профейн обнаружил, что он является лишь некой абстракцией для милосердия, заключенной в телесную оболочку. Вместе с маленькими покалеченными зверьками, уличными бродягами, забытыми Богом и отдающими концы, он стал очередным объектом приложения жалости и сочувствия со стороны Фины.

Но Профейн, как всегда, ошибался. Признаки ошибки впервые проявились во время безрадостного празднования, которое устроили Ангел и Джеронимо после того, как Профейн в первый раз отработал восемь часов, охотясь за аллигаторами. Они трудились в ночную смену и вернулись в дом семейства Мендоса около пяти утра.

– Надень костюм, – велел Ангел.

– У меня нет костюма, – ответил Профейн. Ему выдали один из костюмов Ангела. Костюм был мал, и Профейн чувствовал себя неловко.

– Все, что мне сейчас нужно, – заметил он, – так это немного поспать.

– Спи днем, – сказан Джеронимо. – Хо-хо. Ну ты и псих, старик. Сейчас мы пойдем снимать телок.

Тут появилась Фина, теплая и заспанная. Услышав, что намечается гулянка, пожелала принять участие. Работала она с 8 до 4:30, секретаршей, но сейчас была на больничном. Ангел был крайне смущен. Это низводило его сестру до уровня телок. Джеронимо предложил позвать двух знакомых девушек, Долорес и Пилар. Они к разряду телок не относились. Ангел просветлел.

Вшестером они отправились в ночной клуб неподалеку от 125-й улицы, где принялись пить французское вино со льдом. В углу вяло играл маленький ансамбль: вибрафонист и ритм-группа. Музыканты закончили ту же школу, что Ангел, Фина и Джеронимо. В перерывах они подсаживались за столик. Пили, бросали друг в друга кусочками льда. Все болтали на испанском, а Профейн отвечал на итало-американском диалекте, который слышал ребенком у себя дома. Взаимопонимания было примерно на десять процентов, но это никого не волновало. Профейн был всего лишь почетным гостем.

Вскоре сонные глаза Фины рассиялись от вина, она стала меньше говорить и большую часть времени проводила, улыбаясь Профейну. Это привело его в замешательство. Неожиданно выяснилось, что вибрафонист Дельгадо должен завтра жениться, но все еще колеблется. Разгорелся жаркий и бессмысленный спор о женитьбе с аргументами «за» и «против». Пока остальные громко перебранивались, Фина прислонилась лбом ко лбу Профейна и, легко дохнув кисловатым вином, прошептала: «Бенито».

– Джозефина, – дружелюбно кивнул Профейн. У него сразу заболела голова. Она так и сидела, прислонившись к нему лбом, до следующего музыкального номера, а потом Джеронимо оттащил ее и они пошли танцевать. Долорес, толстая и добродушная, пригласила Профейна.

– Non posso ballare, – сказал он.

– No puedo bailar [96], – поправила она и вздернула его на ноги

Мир сразу наполнился клацаньем мертвых костей по омертвевшей коже, звоном металла и сухим стуком деревяшек. Разумеется, он не умел танцевать. По пути с него сваливались туфли. Долорес, тащившая его через зал, этого не замечала. У дверей произошла небольшая возня, и в бар проникли человек шесть подростков в куртках с надписью «Плэйбой». Музыка звенела и грохотала. Профейн скинул туфли – старые черные штиблеты Джеронимо – и принялся плясать в носках. Вскоре возле него вновь оказалась Долорес, и пятью секундами позже ее острый каблук угодил ему прямо в середину ступни. Профейн настолько устал, что даже не вскрикнул. Он дохромал до столика в углу, заполз под него и наладился спать. Когда он вновь открыл глаза, то осознал, что видит солнечный свет. Его тащили по Амстердам-авеню, как гроб с покойником, и пели: «Mierda. Mierda. Mierda…» [97]

Он потерял счет барам. Он надрался. Худшим из воспоминаний осталось пребывание вдвоем с Финой в какой-то телефонной будке. Они рассуждали о любви. Он не помнил, что говорил. Проснувшись в следующий раз – на Юнион-сквер, освещенной закатным солнцем, мучимый жутким похмельем и весь обсиженный холодными голубями, похожими на стервятников, – он смог припомнить только неприятности с полицией, произошедшие после того, как Ангел и Джеронимо попытались протащить под плащами какие-то туалетные принадлежности из мужской уборной в баре на Второй авеню.

Следующие несколько дней время для Профейна шло обратным, или шлемильским, ходом: рабочие часы казались сачкованием, а периоды, когда он подвергался опасности завязать любовную интрижку с Финой, становились непосильным и неоплачиваемым трудом.

Что же он наплел ей в телефонной будке? Этот вопрос вставал перед ним каждую дневную и ночную смену, а также в промежутках между ними, словно вонючий туман испарений, сгущавшийся над каждым люком, из которого ему случалось вылезать. От целого дня пьяных блужданий под февральским солнцем осталось сплошное белое пятно. Он не решался спросить Фину, что же там было. Между ними росло взаимное стеснение, словно они и впрямь наконец переспали.